— Да, с этим пропойцей!
— Он не пропойца. Он редактор газеты и депутат Моссовета.
— Это не мешает ему быть пьяницей.
— Прекрасно, не буду с ним говорить.
— Надо искать какое-то разумное решение.
— Нужно разумнее тратить деньги.
— Нет, вы подумайте! Опять двадцать пять! — От возмущения мама становится вся красная. — На что же я трачу?
— Тебе лучше знать.
— Что значит — тебе лучше знать! Если ты выдвигаешь такие обвинения, так объяснись! Приведи обоснования! Нельзя обвинять человека голословно!
— Нинусенька, я ни в чем тебя не обвиняю. Ты сама затеяла этот разговор.
— Как же я могу не затевать, когда в доме шаром покати! Хлеба не на что купить!
— Не надо вручать все деньги теще.
— Какой теще? Она моя мать!
— Твоя мать, мой милый Кисик, является моей тещей.
— Да, я вижу — ты нарочно дразнишь меня. Я только не понимаю, чего ты этим добиваешься.
— Я не дразню тебя, Нинусенька. Я разговариваю с тобой абсолютно спокойно и вежливо.
— При чем тут вежливость! Можно подумать, что мы на светском приеме. Павел, неужели ты не замечаешь? Ты неузнаваемо изменился. Ты стал совершенно другим человеком! Какая-то непостижимая метаморфоза… Холодность, равнодушие!
— Что ж тут странного, если за четыре года человек несколько изменился? — Папа смотрит в окно и глубоко затягивается папиросным дымом.
— Ледяной издевательский тон! Вечная неприязнь, раздражительность…
— Никакой неприязни и никакой раздражительности.
— Нет, ну что же? Если я стала тебе неинтересна и безразлична, то так и скажи.
— Не понимаю, Нинусенька, — он снова затягивается и пускает колечки дыма к потолку, — зачем всякий разговор обязательно сводить к мелочным обидам?
— Я тоже не понимаю. — Голос у мамы дрожит. — По-моему, ты просто хочешь от меня отделаться.
— Ты знаешь, мой милый Кисик, что я не собирался и не собираюсь от тебя отделываться. Единственно, о чем я прошу, это чтобы ты прекратила отдавать деньги теще.
— Какие деньги?! При чем тут деньги! Никто ей не дает никаких денег!
— Вот и прекрасно.
— Да, прекрасно! — говорит мама. — Лучше некуда!
Мы едем к Соломону. Соломон — папин фронтовой друг, он работает в издательстве «Дер Эмес». Дома у Соломона есть толстая жена и две дочери — Фира и Роза. Фира уже совсем взрослая, а Роза еще не такая взрослая, она иногда играет со мной, когда мы приходим, и читает мне книжки: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря». На синем море нарисована огромная синяя волна. «Раз закинул он в море невод…»
Сейчас мы с папой едем к Соломону в издательство. Папа делает какую-то работу для «Дер Эмеса».
— Хочешь посмотреть, как складывают страницу? — спрашивает меня старик наборщик. — Видишь тут букву? — Он показывает мне кусочек железа, на железе непонятный значок. — Во-первых, дитя, это не железо, а свинец, — объясняет наборщик. — А во-вторых, это не те буквы, что вы учите в школе, это еврейские буквы. И здесь они в зеркальной отображении.
— Матвей! — говорит Соломон. — «Отображение» — оно, а не она. Я уже тебе говорил: мнение, отображение и странное явление. Вообще, не дури ребенку голову.
— Если мы берем букву и еще букву… — продолжает старик, не обращая внимания на Соломона, и быстро-быстро забрасывает несколько свинцовых букв в строчку, — то получаем слово. И нужно еще вставить пробел. Знаешь, что такое «пробел»? Это между одним словом и следующим. Есть такая древняя книга, Библия называется, так там, между прочим, еще не знали делать пробел…
— Мотя, не забивай ребенку голову шелухой! — кричит от своего стола Соломон.
— Там они себе в древности писали слово за другим без пробела, — рассказывает наборщик и закидывает свинцовые буковки в новую строчку. — Это получалась экономия материала. — Он подымает кверху толстый черный палец. — Они в древности еще не знали бумаги и писали себе на коже. А кожа — вещь, скажем, не дешевая. Но это создает огромные неудобства, когда пишут без пробела. Какой тебе сказать пример? Допустим, мы набираем: коза к дому. Пришла коза к дому. Если набрать ее без пробела, можем читать: козак — дому. Козак! Тарас Бульба. Гоголь написал его, этого бандита. Ты еще будешь учить в школе. Дикий человек, хотя, конечно, отчаянный.
— Мотя, вернись к работе! — кричит Соломон. — Думай теперь не про коза, а про газета. Про козу! Оставь эту дурацкую козу!
— Между прочим, работа со свинцом вредная, — вздыхает наборщик. — И я с ним уже более чем сорок лет. За сорок лет евреи пришли в Страну обетованную. Пускай мне скажут, куда я пришел за сорок лет.
— Мотя, ты у меня пойдешь на пенсию, — сердится Соломон и добавляет что-то непонятное по-еврейски.
Папа смеется.
— Если хотите знать, он бы у меня давно пошел на пенсию, если бы я имел, кого поставить на его место, — объясняет Соломон.
— Это правда. Молодые сегодня сюда не рвутся, и я против них ничего не говорю, — объясняет наборщик. — Если бы у меня был сын, я бы ему сам сказал не рваться сюда. Вы знаете почему.
Соломон отвечает ему по-еврейски, папа смеется.
— К счастью, у меня нет сына, у меня есть три дочери, — вздыхает наборщик. — Как в сказке, три девицы под окном. Три дочери и ни одного зятя. Можете себе представить. Раньше если у еврея были дочери, так он думал, где взять приданое. А теперь он думает, где взять зятя. Что я могу сказать? Наши парни уже не рвутся жениться на наших девушках. Я ничего не имею против русских невест, но мне, знаете, тоже интересно в конце концов увидеть внуков.
— Матвей, ты слишком много говоришь, — замечает Соломон.
— Это все, что отцу остается, — соглашается наборщик и снова прибавляет что-то по-еврейски.
Папа смеется.
— Ты разве понимаешь, — спрашиваю я, когда мы выходим из издательства, — что они говорят по-своему?
— Нет, маленький, почти ничего.
— Зачем же ты тогда смеялся?
— Ну… — Он вытягивает губы. — Так, из вежливости. В идише много слов, похожих на немецкие. А твой старый мудрый отец как-никак прожил два года в Германии. И когда-то очень-очень давно он учился в немецкой гимназии.
Мы идем встречать Новый год к Эмилии Станиславовне — той тете, у которой много кошек.
Бабушка достала у Елисеевского гуся. Папа заворачивает этого гуся — огромного и жирного — в газету и запихивает в кошелку. Потом он ставит туда же бутылку водки и бутылку вина.
— Ах, надо же было яблок на рынке взять! — вспоминает мама. — И ведь думала об этом… Что за несчастье! Самое важное почему-то всегда вылетает из головы. Какой же гусь без яблок!
— Может, у них найдутся, — успокаивает ее папа.
— Надо дать на лапу! — Бабушка слезает с сундука и заглядывает в кошелку. — Что у него там, водки нету? У такого генерала всегда полно водки. А вы из дому несете.
— Отстань, не болтай ерунды! — сердится мама.
— Какая ерунда! Если от него зависит, печатать или не печатать, надо дать на лапу. Ты думаешь, он зря вас пригласил? Он ждет, что дадите на лапу. Гусем такого гуся не подмажешь. У него там каждое утро под дверью дюжина бутылок, а вы одну несете курам на смех! Дать на лапу, и все — шито-крыто!
— Замолчи и не дури голову. Павел, застегни мне крючок.
— Нинусенька, надеюсь, ты не собираешься идти в этом платье? — вздыхает папа.
— Почему же не собираюсь? Именно, что собираюсь. Это мое лучшее платье. Почему бы мне не пойти в нем?
— Потому что оно выглядит абсолютно неприлично.
— Что же в нем неприличного? — обижается мама.
— Прежде всего, задранный подол.
— Не говори глупостей. Это не задранный подол, это такой фасон.
— Нинусенька, невозможно каждому объяснять, что это такой фасон. Люди думают, что у тебя задрался подол.
— Пусть думают!
— Они не просто думают, они подходят и шепчут мне на ухо: «Скажите вашей даме, чтобы поправила платье». Мне надоело это слушать.
— Под шубой никто ничего не увидит, — решает мама.
— Надень что-нибудь другое, — настаивает папа.
— Что значит — другое? Можно подумать, что у меня полный шкаф туалетов!
— Надень серое.
— Какое серое?
— То, что я привез из Германии.
— С этим остреньким воротничком под шею? Я в нем выгляжу как телеграфистка.
— Гораздо приличнее, Нинусенька, выглядеть телеграфисткой, чем кафешантанной певичкой.
— Да что такое? Ты вообще готов превратить меня в монашку! Что с тобой случилось? Ты прежде никогда не был таким ханжой.
— Прежде, Нинусенька, ты была несколько моложе.
— При чем тут это? — Мама подымает брови и широко раскрывает глаза.
— При том, что экстравагантные фасоны, которые простительны двадцатилетней женщине, не годятся для сорокапятилетней.
