Нет, он знал, что с Аней все в порядке, читал, что ее лечат где-то за границей. Но он уже не ждал ее возвращения. Какая ему разница, вернется ли она на сцену, если она не вернется к нему?
Он ни с кем не обсуждал эту тему, ни у кого об Ане не спрашивал. Даже у мамы. Он вообще уже ничего у мамы не спрашивал. Теперь звонила она:
— Мишенька, ты бы заехал. Галочка сварила чудный супчик!
— Какой супчик, мам?! У меня озвучка, потом монтаж, в ночи презентация.
«Очень нужно есть сиделкин суп!»
— Ну, может, после?
— А после спать, спать, спать.
Если раньше Мише хватало нескольких часов сна, чтобы восстановиться для новой захватывающей гонки, то теперь он посвящал сну все свободное время. Вставал поздно, лениво ковырял сваренную домработницей кашу и отправлялся в город. В машине молчал, не обсуждая с водителем ни новостей, ни песен, звучавших по радио. В городе старался скорее переделать все дела, чтобы вернуться в гнетущую тишину пустого дома и забраться под одеяло. В выходные так же бесцельно валялся в кровати, не чувствуя ни малейшего желания встать и куда-то пойти.
Свой импровизированный мужской клуб тоже закрыл. Слушать рассказы семейных приятелей о детских шалостях и совместных вылазках в аквапарки или по грибы было тошно, завидно и мучительно. Михаилу никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Сначала его тормошили, приглашали куда-то, обижались на отказы и подбадривали: «Давай, старик, соберись. Пойдем, встряхнемся!» Потом как-то привыкли к его отсутствию, настаивать перестали, подарили покой.
И только один человек по-прежнему звонил, не отставал, не желал с ним расстаться:
— Мишенька, как ты, сынок?
— Да в порядке, мам. Все хорошо.
— Ты просто давно не звонил.
Быстрый взгляд на календарь. Черт! Не звонил дней десять, наверное.
— Мам, ну ты же понимаешь…
— Я понимаю, понимаю. Просто, может быть…
— Ладно, ма, я заскочу как-нибудь, а сейчас мне надо бежать.
Он вешал трубку и погружался в сон.
— Миша, ты бы съездил со мной на кладбище. Двадцать лет все-таки со дня бабушкиной смерти.
— Я пришлю Костю. Гвоздики купить или розы?
— Разве это важно? Важно, чтобы ты пошел, сынок.
— Мам, ты же знаешь, я терпеть не могу кладбищ.
— А кто их любит, сынок?
Спать, спать, спать…
— Мишенька, я такую книгу недавно прочитала! Соседка дала — чудный автор. Там, представляешь…
— Мам, извини, мне некогда.
Спать, спать…
— Сыночек, я слышала, Каррерас приезжает. Мне бы так хотелось его послушать. Сходим?
— С тобой? Мам, да ты… Разве ты можешь? Хотя сходи, если хочешь, с Галей. Я куплю вам билеты.
— А ты, Миш?
— Нет, я пас. Я…
Спать…
Спал до тех пор, пока однажды в телефонной трубке не раздался встревоженный голос сиделки Галочки:
— Михаил Андреевич, у нас кошка пропала. Вчера еще. Мы все окрестности обегали, но не нашли. А еще…
Михаил спросонья ничего не понял, потом рассердился не на шутку («Совсем с катушек съехали, его из-за какой-то кошки тревожить!»), затем хотел сказать, что купит им новую. Ну, как обычно: он даст денег, Костик съездит на рынок, привезет зверушку и…
— …а еще ваша мама, ваша мама — она, кажется, умерла.
В трубке — сдавленные рыдания. В душе Михаила — мрак.
На Котельнической застал бригаду «Скорой помощи». Врач выписывал свидетельство о смерти и что-то терпеливо объяснял промокавшей глаза Галочке.
— Что? Как? Почему это случилось? — с порога начал кричать Михаил.
Врач остудил его пыл пристальным взглядом. Ответил спокойно:
— Говорят, тосковала она очень. К тому же кошка вот пропала.
— Разве можно умереть от потери кошки? — только и пробормотал, падая на диван и закрывая лицо руками.
Сквозь ладони снова почувствовал пристальный взгляд, через рыдания услышал ровный голос:
— Вам виднее, какие еще потери ей пришлось пережить. Кошка — последняя капля.
Последняя капля вернулась через две недели после похорон. Вернулась виноватая, довольная и, как выяснилось позже, беременная. Первым желанием Михаила было схватить животное за шкирку и выкинуть в окно, но внутренний голос шепнул еле слышно: «Себя надо выбрасывать, себя».
Так и жили вдвоем, не замечая друг друга, ну, или почти не замечая, словно играли в игру. Он клал еду в миску, когда кошка выходила из кухни. Она ела эту еду, когда Михаил отсутствовал в квартире. Он давал ей понять: «Ты мне не нужна». Она ему: «Я в тебе не нуждаюсь». Так бы и существовали, соблюдая нейтралитет, если бы кошке не вздумалось рожать. Она орала дурным голосом, и Михаил сгреб в охапку, повез к ветеринару. Кошку не спас, зато получил три теплых слепых комочка и тщательные инструкции по выхаживанию. Выходил. Двухмесячных симпатичных котят раздал соседям и снова затосковал.
Не то чтобы ему нечего было делать. Работа не стояла, бизнес требовал внимания, но все это стало каким-то пустым, скучным и неинтересным. Он проводил дни в разборе хлама, которого полным-полно у каждого.
Его мама не была исключением. Он плакал над тетрадками с рецептами, исписанными знакомым убористым почерком, с любопытством разглядывал заполненные старыми марками кляссеры, вертел в руках фотографии.
Вот мама-студентка: стоит у доски и что-то рассказывает с очень серьезным видом. А вот у той же доски и в той же одежде вручает цветы старенькой профессорше, наверное, это защита диплома. На другой фотографии, привлекшей внимание Михаила, мама сидела на кухне в компании подруг. Мама держала в руках гитару и пела. И Мише казалось, что он снова слышит ее приятный, серебристый голос, который когда-то так нравился академику. С недоумением разглядывал мужчина еще одну фотографию. Людей на снимке не было, но изображенный пейзаж показался ему отчего-то смутно знакомым: вековые сосны, высокий деревянный забор и маленькая детская горка на участке земли, куда проникало солнце. «Ерунда какая-то», — пожимал плечами Миша и откладывал снимки. Что за участок? Как он теперь узнает? Хотя надо ли знать?
Записная книжка лежала на видном месте, и Михаил воспользовался ею лишь однажды, когда организовывал похороны. Да и звонил тогда только по знакомым номерам. По двум только продолжал звонить до сих пор. В квартире Аниной матери к телефону упорно подходила незнакомая женщина и недовольным голосом сообщала, что жилье сдано, а местопребывание хозяев неизвестно. Анин мобильный в сети отсутствовал.
Михаил продолжал оставаться на Котельнической. Продал дом, отметил успешный показ очередного сериала и снова ушел в себя, точнее, в ушедшую маму. Единственное, с чем расстался без сожаления, — с коробками с вещами Леночки, остальные свидетельства прошлого бережно перебирал. Что-то вызывало улыбку, что-то удивление, что-то заставляло плакать. Небольшой же запечатанный конверт, на котором было написано «позвонить после моей смерти» и цифры с немосковским номером телефона, привел Михаила в деревню.
Когда он сбивчиво начал рассказывать владельцу номера о смерти мамы, о своей находке, о конверте, тот слушал, не перебивая, а потом только и сказал:
— Приезжай.
И Миша поехал. Поначалу боялся, что местные узнают в нем известного человека, полезут с расспросами, донесут журналистам. А потом догадался: никто здесь его не знает, никому нет дела до количества снятых им картин, и примут его так, как он себя проявит.
Проявить пришлось почти сразу. Человек, пригласивший его, оказался местным батюшкой, к тому же смертельно больным. Михаил и оглянуться не успел, как веселый человек, еще вчера представившийся ему однокурсником матери, живо интересовавшийся подробностями их жизни и отчего-то показавшийся смутно знакомым, стал угасать на глазах и в считаные недели оказался прикованным к кровати. Теперь Михаилу почему-то казалось, что отец Федор накликал на себя эту болезнь для того, чтобы помочь ему, Мише. Будто предвидел, что, надев рясу и попробовав помочь людям, тот обретет искупление и простит себя за былую скупость души.
Михаил душу изливать не привык, если с кем и откровенничал в последние годы, так только с подушкой. Но теперь он знает: священнику можно многое рассказать. Ведь ему же рассказывали, и он слушал, и не бездействовал, а помогал. Может, и ему помогут… Если не делом (какие уж тут дела в двух шагах от смерти!), так мудрым словом.
И Миша, посмотрев на кровать, с которой следили за ним тревожные, беспокойные и ставшие такими родными глаза, заговорил. Казалось бы, простая история: влюбился, женился, изменил, развелся. Сплошь и рядом такие случаются… Такие, да не совсем. В каждой есть что-то свое, особенное, личное, неповторимое. Вот и он рассказывал так, будто ничего подобного никогда ни с кем не случалось. Рассказывал и одновременно удивлялся: его эмоциональность и проникновенность, казалось, ничуть не занимали больного. Тот слушал как-то отстраненно, словно Миша читал вслух какой-нибудь малозанимательный роман. Обычно отец Федор не сводил глаз с собеседника, старался если не кивнуть головой (лежа — тяжело и неудобно), то хотя бы прикрыть веки в знак внимания к говорящему или одобрения услышанному. Теперь же больной смотрел в потолок, отвлеченно теребил простыню, жевал тонкие губы и нетерпеливо поглядывал на Михаила, словно ожидал от него чего-то большего, чем рассказ о былой любви.
