— Прочухался, милый? — спросил губастый, и Шемякин сразу все вспомнил: комиссию, остановку на дороге и путь к озеру. — Вижу, прочухался… Вот что, нам некогда разводить с тобой душеспасительные беседы. Ты знаешь, что нужно рассказать. Выкладывай, или я тебя изуродую. Слышишь, ты, любитель молодых баб? А то отделаю — ни одна и не посмотрит…
Он схватил Шемякина за бороду и потряс:
— Изуродую! И тебя на них больше не потянет. Внял?
И двинул Шемякина ногой в пах. Тот на несколько секунд потерял сознание. А когда открыл глаза, «эксперт» врезал ему в солнечное сплетение и, без передышки, по печени. Шемякин обвис на веревках, и понадобилось несколько минут, чтобы он очнулся от обморока. Во рту ощущалась едкая горечь желчи.
— Фашист, — прохрипел Шемякин. — Животное…
— На фашиста я не обижаюсь, — засмеялся губастый. — Фашисты были правильные ребята. Они быстро уделывали такую сволоту, как ты… Ну, будешь говорить?
Вошел Гвоздев и буркнул:
— Отвез… Сначала пел, потом уснул.
— Вот видишь, — сказал губастый Шемякину. — Друг твой заложил тебя и с чистой совестью спит дома, в кроватке, под бочком у бабы. А ты его жалеешь. Все тебя заложили! Все!
— Врешь, — через силу улыбнулся Шемякин. — Вы только до него и добрались. Ах, если б ты знал, как противно копаться в твоих мозгах! Какая-то помойка, уж не обессудь…
Губастый посерел. Оглянулся на Гвоздева, сказал сквозь зубы:
— Тащи монтировку. Живо!
— Послушайте, господин майор… — обеспокоенно начал белобрысый.
— Заткнись, — лениво сказал губастый. — Отвяжи его…
Через минуту Шемякин почувствовал, как приливает кровь к пальцам, больно пульсирует под ногтями. Он прислонился к стене и принялся массировать руки.
— Хорошие интеллигентные руки, — донесся веселый голос истязателя. — Не боишься остаться с изуродованными ручками? Лучше давай говори…
— Нет, — покачал головой Шемякин и сплюнул вязкую слюну. — Я все сказал. А с тобой тем более не о чем беседовать. Ты животное, больное животное… И это не в переносном смысле. Мне кажется, ты подохнешь от лейкемии. И совсем скоро.
— Ты подохнешь чуточку раньше, — тихо сказал «эксперт».
И выстрелил Шемякину в живот.
Вошел Гвоздев с монтировкой.
— Уже не надо, — буркнул «эксперт».
Он присел на чурбачок, отхлебнул из горлышка и утерся рукавом.
Белобрысый закуривал, ломая сигареты. Гвоздев потоптался, бросил монтировку и начал копаться в чемоданчике, стараясь не смотреть на стонущего Шемякина.
А тот прикрыл глаза и сосредоточился из последних сил, прогоняя боль и усмиряя сознание. Он снова увидел, как вдали встали горы. Ближе, ближе… Вот и холодом потянуло с ледника. Проглянуло солнце и разорвало клочья тумана в ущелье.
Губастый долго смотрел на тихо светлеющее лицо Шемякина, а потом поспешно вышел. Через минуту он вернулся с канистрой, в которой плескался петроль. Белобрысый оглянулся:
— Вы… что задумали, господин майор?
— А то не видишь, — сказал губастый, поливая из канистры углы избы. — Собирайте манатки и вон отсюда!
— Одумайтесь, господин майор! — сказал Гвоздев. — Мы так не договаривались.
— Заткнись, — сказал «эксперт». — Баба. Вернемся, подам рапорт! Если такой щепетильный — вали в детсад, нянечкой…
Гвоздев подхватил саквояж, содрал плащ-накидку и выбежал на улицу.
— Между прочим, — дрожащим голосом сказал белобрысый, — мы нашли у него визитку Зотова… Это новый начальник в марсианском кабэ. Наверное, они как-то связаны, если Зотов увез девку.
— Вот пусть Зотов и занимается марсианскими делами, — усмехнулся губастый. — И не лезет в наши!
Белобрысый взял лампу и побрел на крыльцо. Вскоре вышел губастый, сунул коллеге канистру. Вытер руки тряпкой, поджег ее и бросил, не оглядываясь, в сенцы… Потом влез в «мазду» Шемякина, снял с тормоза. Машина тихо покатила к обрыву, губастый на ходу выпрыгнул, проследил, как «мазда» сорвалась в черную воду.
Они немного постояли перед избой — из окон потянуло дымом, мелькнули полосы огня. Старое дерево, мокрое и трухлявое, загоралось неохотно.
— Как думаешь, — вдруг пробормотал губастый, — насчет лейкемии… он действительно знал, колдун проклятый?
— Вполне возможно, — сказал белобрысый с плохо скрытым злорадством. — Приедете домой, господин майор, обязательно сходите на обследование. Может, еще не поздно.
— Как же он меня расстроил! — обиженно сказал губастый. — Ну, не подлец, а?
Серый «плимут» и спортивный «фиат», в котором ехал «эксперт», уже добрались к Аграфенину, когда позади в мороси встало широкое, отраженное низким небом зарево. Остановились. В «плимуте» молчали. В «фиате» пели:
— И вопрошал рыбак рыбачку, куда, мол, ездила вчерась!
— Уйду, — нарушил молчание Гвоздев. — Не по мне такая работенка… Хоть раньше, в гориллах, всяко было, всего насмотрелся. Уйду, Виктор Аркадьевич… В палачи не нанимался. А потом, боюсь, пристрелю как-нибудь майора, не стану дожидаться, пока он загнется от лейкемии. У нас на медицинском…
— Я вас раньше пристрелю! — взвизгнул неожиданно динамик над головой Гвоздева. — Перестаньте трепаться, паскуды, перестаньте!
Кухарчук уже привык к новой форме, пообмял ее и не косился больше с тайным ликованием, как в первые дни, на свои новенькие серебряные звездочки. Особенно нравились ему офицерские сапоги со шнуровкой — мягкие и легкие, совсем не то, что желтые американские «крокодилы» для рядового и унтер-офицерского состава. У него, как он чувствовал, даже походка изменилась. Будто гирю от задницы отвязали.
На дивизионной стоянке Кухарчук осторожно припарковал красный спортивный «фиат» — с премии купил, спасибо генералу. Не хотелось выбираться из уютной и теплой машины в промозглую слякоть. И сапоги было жалко. Но что делать, пришлось прыгать через колдобины на дороге, полные грязной ледяной воды. Декабрь перевалил на вторую половину, а зима и не думала вставать. Во дворе дивизиона было чисто и относительно сухо, лишь кое-где на плацу тускло светили мелкие лужицы. Кухарчук ополоснул ранты сапог, обстучал их на крыльце.
Небрежно козырнул дневальному, вдыхая привычный запах сырой кожи амуниции и оружейного масла. В коридоре на первом этаже толкались патрули. Среди них Кухарчук заметил своих бывших подчиненных — Жамкина и Чекалина, которые стояли, неприкаянные, под стендом с фотографиями погибших патрулей и не знали, видно, чем заняться.
— О-о, який гарний! — обрадовался Жамкин и принялся лупить бывшего начальника по спине.
Чекалин смущенно улыбнулся, тряся руку Кухарчука. Жамкин чуть отступил и залюбовался:
— Ну, блин! Прямо генерал. В гости или как? Ты же вроде на каких-то курсах?
— Отозвали, — сказал Кухарчук. — Две последние недели по ускоренной программе занимались. А потом — марш-марш. Что у вас слышно? Как служба?
А хрен ее знает, — вздохнул, посерьезнев, Жамкин и оглянулся на дневального. — Ничего не понимаем. Сначала снарядами задолбили. Потом эту… Диспансеризацию чертову на всю катушку закрутили. А после дали неделю отгулов. Я ка-ак пошел по бабам!
— Погоди, — перебил напарника Чекалин. — Голодной куме — одно на уме… Ага, дали неделю отдохнуть, а сегодня полковник приказал явиться. Кроме нас, вызвали еще десятка два ребят — вон дожидаются. Тоже на девять часов. Не знаешь, Евгений, зачем собирают?
— Догадываюсь, — сказал Кухарчук. — Но это, братцы, пока служебная тайна.
— Ладно залупаться! — обиделся Жамкин. — Нацепил звезды…
— Тайна так тайна, — сказал Чекалин. — Не об ней речь. Ты, Евгений, теперь в офицерах… Выручи, замолви слово! Тут, знаешь, какое дело…
Перебивая друг друга, напарники поведали Кухарчуку горькую повесть. Когда его послали на офицерские курсы, Чекалину и Жамкину, бедолагам, назначили нового старшого, тоже унтера, настолько тупого и злобного, что даже эти деревенские увальни чувствовали себя перед ним кладезями ума и разнообразных добродетелей. Кухарчука они вспоминали как любимого отца, внезапно ушедшего из семьи, и горько смеялись над страхами, с которыми когда-то отправлялись с ним в первый наряд.
— Женя, спаси! — взмолился Жамкин. — Сил больше нет с этим придурком. Он нас скоро вусмерть уделает.
— Потерпите, братцы, — сказал Кухарчук. — Чем смогу — помогу. Однако, думаю, сегодня и так все решится.
И он побежал на второй этаж, а вослед ему с надеждой смотрели патрули.
— Может, в Зимбабву пошлют, как из шестого дивизиона? — прошептал Жамкин. — Я бы с удовольствием… Негритянки, говорят, о-го.
— Тьфу на тебя, — сказал Чекалин.
Между тем командир восьмого дивизиона представлял Кухарчука квадратному, похожему на бегемота молодому майору в черной парадной пилотке:
