Однажды в летний солнечный день послал отец нашу героиню за стрептоцидом в аптеку, злюка-сосед проткнул их щенку вилами бок за то, что тот залез под стог сена. Я думаю, это очень жестоко, но поскольку отец этой девочки оказался порядочным, то с соседом спорить не стал, а вот за лекарством дочь отправил.
— Засыплем ранку, и всё заживёт, — успокаивал он дочь. Та не плакала, она не умела плакать вслух, нет, вру, конечно умела, но плакала внутри себя. Молча плакала. Так делала всегда, и никто не видел её слёз. Это сейчас у неё нервы сдают и может расплакаться, порой воет по ночам, тихо воет, чтобы опять же никто не видел и не слышал. Воет в подушку. Так ей легче стало жить. Слёзы, бывает, облегчают душу.
Стрептоцид она купила, домой бежала бегом, ей надо было помочь щенку, но в одной из оград она заметила лежащую в траве вафлю. Явно кто-то выкинул. Она была большая, белая, переливалась на солнышке. Побежали слюни, и девочка, нет, пожалуй, тут я её уже назову нищенкой, так её в школе назвала одна одноклассница, и это обидное прозвище быстро за ней закрепилось. Нищенка! Слово жалило, ранило маленькое зыбкое, но уже закалённое сердечко. Много лет не давало ей покоя это колкое слово «нищенка». Опять же, а кто она, если у неё не было даже своего платья, обуви, пальто и всего остального? Всё было от старших сестёр и от людей, дети которых уже не желали носить эти вещи. Было и такое, когда ей в лицо смеялись сверстники:
— Ха-ха, ты это платье носишь, оно мне надоело, вот и отдали тебе, нищенка.
У нищенки даже не было носков, поэтому однажды в школьном туалете, а туалеты в деревнях были на улице, опять же её одноклассница увидела, что у той торчит портянка из кирзового сапога, хотя все дети её возраста уже щеголяли в резиновых лаковых сапожках и, конечно же, никаких портянок. Так вот, только нищенка присела над этой огромной дырищей, одноклассница сходу ухватилась за портянку и дёрнула с ехидной ухмылкой, та и угодила в туалетную дыру. Нет, она уже здесь не видела в небе облаков, как когда в подпол летала, она едва умудрилась выпрямить свои крылышки, чтобы не остаться там навсегда. Об этом полёте быстро узнали все в школе. И каково было идти этому ребёнку в школу? И как ей дальше с этим жить?..
Ах да, вафельку она всё же ту достала, палочкой подтянула и достала. Съела, быстро съела, хотя чувствовала, что с ней что-то не то, с вафелькой. Не тот вкус, который она когда-то пробовала, и вафля была тяжелее обычной. Вскоре стало не то и с нищенкой, у неё замедлился шаг, ей было настолько плохо, что хоть ложись и помирай. Силы покидали, необъяснимое странное ощущение. Кое-как доплелась до дому, дома металась по кровати, тошнило, но тогда, малышкой, она не понимала, что это шло страшное отравление, отравление мышьяком. Ей бы воды попить, да кто подскажет. Она словно была в бреду, обливалась холодным потом, её трясло, лихорадило, странно кружилась голова. Что-то страшное происходило с её телом, с животом. Отключалась на некоторое время. Это состояние она тоже запомнила на всю жизнь. И ведь не сказала ничего отцу, да и он был в годах, она очень поздний ребёнок, а её мама поехала в Томск, к старшим детям. Хорошо, что были каникулы, весь следующий день она провалялась в кровати никакая. Но молодой организм справился, она выжила. Было дело, чуть ещё одну глупость не совершила, большенькая была, в классе пятом училась. В деревню кино привезли «Мачеха» по известному роману Марии Халфиной. Редко ей удавалось в кино сходить, всё стеснялась у родителей десять копеек на билет попросить. Но попросила как-то:
— Пап, дай на кино.
— У нас, доченька, своё кино. Вон кругом такая красота, и всё живое, коровы, овечки, лес рядом, — стал он перечислять. — С тех пор она и не просила на кино, да и понимала, откуда у родителей лишние деньги будут, а телевизора, конечно, не было. Но вся деревня только и говорит об этом фильме. Пересилила себя, попросила у отца денег. Дал. Радёхонька, в клуб побежала. А до этого что-то солёного поела и воды много выпила. Терпела, сидела, а в туалет хочется, вот уже и поясницу задёргало, не прудить же в штаны. Фильм хороший, но сил больше не было, подошла потихонечку к тётеньке, что билеты продавала, она тоже в зале сидела, фильм смотрела.
— Можно мне выйти, — тихо шепчет. Та ей тоже тихо шепнула, но злостно:
— Вот выйдешь и не заходи. И стучать не смей, не впущу!
Бегом до общего туалета побежала, ладно недалеко находился. А там, внизу, это уже когда делала своё дело, сыру тьма тьмущая, дырку же боялась, с того раза страх остался, хорошо, что она теперь в городе живёт, а так бы…
Так вот, увидела она, что там всё сыром завалено, «Дружбой», он тогда по четырнадцать копеек был, но и на четырнадцать копеек можно было булку ржаного купить, а если две копейки добавить, то и булку серого. Белый они редко брали, он гораздо дороже, разве только в праздник какой. Поэтому и четырнадцать копеек на сыр никогда не просила. Захотелось сыру. Вроде бы и палку наметила, какую можно взять, чтобы хоть пачку достать, в обвёртках же, друг на друге лежат. И кто же посмел так поступить, столько сыру выкинуть? А внутренний голос: одумайся, ты уже вафлю съела однажды. На том и остановилась…
Теперь же сыр покупает почти каждый день, балует себя и шоколадкой, хотя на её-то пенсию сильно и не пошикуешь, во сне порой летает, разные бывают полёты. Кстати, спустя годы после того самого необычного детства, в котором уйма чего ещё с ней происходило, она узнала, что её прадед был великим известным шаманом в Республике Хакасия. Вот и задумаешься об облаках через потолок. Книги Халфиной почти все прочла, написала и свои — читают, и её одноклассники читают… По возможности могилу Халфиной в порядок приводит. Хорошую жизненную школу прошла. Закалилась. Многое я оставлю за кадром про неё. Многое. А если бы всё описать…
