Но вот уже и Яуза осталась позади со своей тихой мелкой темной водой, и Земляной Вал с тротуарами по обеим сторонам, отбойными тумбами, фонарями и ухоженными садами, за которыми видны были крепкие, где в один, а где и в два этажа дома. Широкая Николоямская легла под ноги, берущая чуть вправо у Николоямского переулка с церковью Николы на Ямах на углу, опоясанной железной оградой. Дальше, на углу с Малой Алексеевской, стояла церковь Алексия митрополита с куполом луковкой, наискось от нее, через улицу — пятикупольный Сергий Радонежский — словом, тут было кого попросить о заступничестве: и Николу-угодника, и чудотворца-митрополита, исцелившего от слепоты жену ордынского хана, и Сергия преподобного, великой доброты святого человека… Все святые, молите Бога о нас, грешных!
За Николоямской, продолжая ее, потянулась Воронья улица. Почти в самом ее начале за пологими низкими холмами с петляющим по ним светло-желтым проселком видны были слева храмы и дома Рогожского старообрядческого поселка, с зелеными куполами и кровлями. Вот миновали полосатый верстовой столб с отдыхающими у его подножия перехожими людьми, и вот она — Рогожская застава, где за Камер-Коллежским валом хлопотами доктора Гааза выстроен был длинный, в один этаж, но просторный дом — последний московский привал перед выходом на Владимирку, последняя ночевка на московской земле, последняя щедрая московская милостыня, а дальше… Един Бог знает, что будет с человеком дальше. Но расстилается впереди, ведет в страну летнего незаходящего солнца и в долгую зимнюю ночь дальняя дорога — и пойдут, побредут друг за другом по краю Владимирки, а по устлавшему дорогу щебню покатят в обе стороны почтовые кареты, помчатся дилижансы с путешествующим народом: кто в гости, кто присмотреть местечко для жизни подалее от шумной Москвы, кто, напротив, из какого-нибудь захолустья искать счастья в старой столице, а может, и в самом Петербурге, но больше всего купцов, спешащих на Нижегородскую ярмарку, где близится время самых крупных торгов.
Встанут поодаль и тяжелым взглядом будут смотреть вслед темные леса, и только как бы выбежавшие вперед березовые рощи махнут бело-зеленым платочком: прощайте! прощайте! Торопится, спешит Россия, нахлестывает лошадей — покупать, продавать, играть свадьбы, крестить, погребать — и, поглощенная заботами, рассеянным взором скользнет по бредущим за высаженными вдоль тракта деревьями скованным людям. И лишь спустя некоторое время виноватое чувство примется тревожить сердце. Кто там, в той скорбной череде? Не сын ли мой, покинувший дом уже три года назад? Не брат ли, которому не помог я в его беде? Не дочь ли, за своевольный выбор изгнанная из семейного круга? Не старуха ли мать, кормившаяся подаянием? Не пришлец ли, которому я отказал в приюте? Не сирота ли, чаявший и не получивший от меня участия? И напрасно нашептывает успокаивающий голос, что все они там преступники и злодеи и бредут на каторгу или на поселение в трудах и слезах искупить свою вину. Ах, напрасно! Может, и виноваты. А мы перед ними — неужто безвинны? Разве не наше равнодушие погубило их? Не наша скупость? Не наш ли неправедный суд объявил невинного злодеем? Проносятся кареты, храпят, роняя кипенно-белую пену, лошади, тянутся обозы, всех разгоняя на своем пути, стремглав мчится фельдъегерь с важной депешей под тремя печатями в особой сумке, пулями летит из-под колес щебенка, а то вдруг частой гулкой дробью начнут выстукивать по настилу мостов копыта. Крикнуть бы им всем, всей России: постой! куда ты? Оберни любящее лицо к твоим несчастным и сохрани в них надежду, без которой ни одному человеку не выжить в этом мире.
2
Однако как ни спешил Федор Петрович, чтобы к полудню успеть в Рогожский полуэтап с милостыней и напутственным словом каторжникам и ссыльным, уже появившихся больных надо было принять. Их, по счастью, пришло всего двое. Одного доктор отпустил быстро, дав ему капли для глаз (и рубль в придачу), а вот со вторым все оказалось совсем не просто. Это был высокий тощий сутулый мужик с тусклыми темными глазами и впалой грудью, в разные точки которой доктор упирал деревянный рожок, а кое-где припадал ухом. Везде он слышал все то же: клокотание, сипение, хрипы, сквозь которые вдруг слышен был будто бы птичий посвист, слабый и нежный. И в спине у него на много голосов играл старый сиплый орган. Федор Петрович отложил рожок и вопросительно глянул в окно, как бы ожидая ответа от слабо шелестящих листвой лип во дворе. Ответа не было — да он и так его знал. Федор Петрович обернулся и внимательным взглядом окинул утреннего посетителя, еще раз отметив его впалые, как у измученного голодом человека, щеки, выпирающие острые скулы, тощие плечи с большой черной родинкой на правом.
— Оттяни, голубчик, нижнее веко, — на всякий случай попросил он, краем глаза посматривая на часы, висевшие над книжным шкафом. «Как здесь, так и там» — уже вырезаны были по его просьбе эти слова над циферблатом. Маятник стучал. Четверть десятого. Надо спешить. «Как здесь, так и там», — вполголоса, задумчиво повторил за ним доктор, посетитель робко переспросил: «Что-с?»
— Ничего, ничего, не обращай внимания… Это я о своем.
Нижние веки были тем временем старательно оттянуты, вместе с ними сами собой опустились уголки губ, и лицо посетителя превратилось в маску, с которой клоун выходит на арену, чтобы получить пару-другую крепких затрещин.
Федор Петрович, увидев бледную, можно было даже сказать, белую слизистую с несколькими едва красными прожилками на ней, покачал головой. Ах, как нехорошо!
— Скажи теперь, голубчик… ммм… — Федор Петрович крепко потер переносицу. — С кровью кашляешь?
— Вот, ваше блаародие, господин дохтур, вы, ей-богу, как в воду… В последние месяца два почти завсегда кровушкой плююсь. Жена говорит, она у меня у господ в прачках, ты, говорит, Пантелеймоша, никак чахотку подхватил на своей работе. А я, прощения просим, могилки копаю у господина Ядрейкина-среднего. А как без этого! Ты сегодня, положим, еще живой, а завтра уже покойник. Роем по совести. Вы, скажем, не дай бог, преставитесь, на семь вершков глыбже законного, если воля ваша к тому. И никто упокойного, вас то есть, не потревожит. А с неутешных родственников — на чаек. А как же! Не пьют только на небеси, а здесь кому хошь подноси! А тут, гляжу, хоть самому закапываться. И жена, иди, говорит, к дохтуру. Вот я и пошел…
— И молодец, что пошел, — говорил Федор Петрович, поглядывая на часы и раздумывая, куда определить этого словоохотливого гробокопателя? Между прочим, он предложил свои услуги. Г-м. Врач лечит могильщика, который в знак благодарности обязуется похоронить его со всяческими удобствами. Рука Федора Петровича невольно коснулась беспокоившего его утром места над правой ключицей. Надо же: стоило в кои-то веки неважно себя почувствовать, как тут же появился могильщик. Если желаете, можем поглубже. Дурное настроение овладело им. В молчании он прошелся по комнате, бросил взгляд на Мадонну с Младенцем, дар добрейшего Федора Егоровича, затем взглянул на Спасителя, Казанскую и юношу со светлым ликом, имя которого напоминало имя сегодняшнего посетителя. Светлоликий юноша был, однако, целитель и мученик, а посетитель — могильщик и, судя по всему, пьяница, и теперь — глубоко больной, несчастный человек. Куда его? В Полицейской для чахоточных мест нет. В Екатерининскую? В Павловскую? Пусть Василий Филиппович займется. Гааз велел Егору позвать доктора Собакинского, а сам совершил коротенькое путешествие в соседнюю комнатку, где извлек из-под бронзового колокольчика ключ, отпер ящик комода, открыл крышку хранящейся там шкатулки, снова огорчился, что в последние дни наличности в ней не прибыло, а, напротив, стало меньше, но, несмотря на это, как бы отстраняя самого себя от произведенного им действия, торопливо взял два рубля, однако затем неведомо почему один рубль положил обратно, а второй вручил чахоточному Пантелеймону. По тощему с желтизной лицу пробежала судорога благодарности.
— Премного признательны-с… и ваша доброта… Жена моя непременно свечку…
— Вот что, голубчик, — прервал его Гааз, отчасти еще и потому, что не хотел слышать ни единого слова о глубокой и удобной могилке, которая непременно будет приготовлена ему, — сейчас очень хороший доктор Василий Филиппович тебя еще раз посмотрит и повезет в больницу.
Заглянувшего Егора он спросил, где Собакинский, услышал, что Василь Филиппыч будет сей момент, воскликнул: «Sehr gut!» — и осведомился, все ли готово, собрано, упаковано, уложено. Собрать-то все собрано, буркнул Егор, да вот еще один посетитель пришел и вас непременно требует. И чтоб наедине. Федор Петрович всплеснул руками. «Mein Gott! Может быть, — со слабой надеждой прошептал он, — в следующий раз?» Но дверь уже приоткрылась, показалась огненно-рыжая голова в студенческой фуражке, и быстрые умные зеленые глаза, мгновенно осмотрев комнату, безошибочно остановились на докторе.
