— Правда?
— Правда.
Она чмокает Расса в щеку.
— Позаботься о моем сыне, слышишь?
— Будет сделано, миссис Паркер.
— Ради всего святого, зови меня Эвой.
— Договорились, Эва.
Отец выглядит усталым, но довольным.
— Классная вечеринка, да? — замечает он.
— Шикарная, — соглашаюсь я и падаю в его безукоризненные объятья.
— Передавай привет Хейли, — отвечает отец, похлопывая меня по спине.
Я цепляюсь за него еще несколько секунд.
— Передам, пап.
Руди садится за руль «ауди», а родители забираются на заднее сиденье. Мама кладет голову отцу на плечо. Машина отъезжает, и я вижу, как в окно высовывается обтянутая смокингом отцовская рука с растопыренными пальцами. Автомобиль набирает скорость и мчится по дороге, постепенно скрываясь из виду за деревьями.
У меня была жена. Ее звали Хейли. Ее больше нет. Как и меня.
Спустя несколько недель после свадьбы Дебби в дождливый серый понедельник я сижу за компьютером и на пустом экране печатаю эти слова. Кайл заключил сделку с крупным издательством, и, пару дней покопавшись в себе, я решил, что пора вернуться к работе. У меня нет ни плана, ни ориентира — только написанная Кайлом четырехстраничная заявка, под которой он подписал мое имя, и двенадцать колонок, опубликованных в «М»; для договора этого оказалось достаточно. Пару дней назад я сидел в конференц-зале на одном из верхних этажей небоскреба, а старший редактор Перри Мэнфилд, размахивая свернутыми в трубочку страницами с моими статьями, утверждал, что побочный продукт моей разрушенной жизни «гениален».
Аванс, который я получу, не очень-то велик, но ведь в конце концов меня все равно ждет богатство, да и дело совсем не в деньгах. Теперь мне надо заботиться о Рассе, и хотя мы ни в чем не нуждаемся, но вряд ли я подам ему хороший пример, если буду целый день сидеть и чесать яйца. В книге будут воспоминания о том, в какой кошмар я превратил свою жизнь после смерти Хейли. Мне не очень-то хочется об этом вспоминать, но, если вдуматься, так я дольше сохраню память о ней. Ведь я уже знаю, что боль неминуемо утихнет: она уже утихает, тлеет во мне, словно угли костра, подергивается мертвым серым пеплом и тухнет от ветра. Зная, что существуют опубликованные мемуары о нас, я легче смирюсь с утратой — по крайней мере, я так думаю.
Так что теперь я официально писатель. У меня есть контракт, редактор, новый ноутбук и сроки сдачи книги, но я совершенно не представляю, как ее писать. Снова взявшись за работу, я испытываю странное чувство — скорее приятное, чем наоборот. Я сижу за письменным столом в спальне. По крыше стучит осенний ливень; он грохочет по металлической крышке висящего на стене дома компрессора, словно аплодисменты. Я гляжу в окно и пытаюсь собраться с мыслями.
У меня была жена. Ее звали Хейли. Ее больше нет. Как и меня.
Пока я написал только это. Но у меня есть год на то, чтобы написать остальное, а в материале я недостатка не испытываю. Что-нибудь придумаю.
Чтобы отпраздновать сделку, Расс везет меня в тату-салон: я хочу себе сделать на тыльной стороне правого запястья меньшую копию кометы Хейли. Где бы я ни был, я посмотрю на руку, увижу татуировку и вспомню, что Хейли — часть меня. Конечно, это звучит до слащавости сентиментально, но я чувствую: ее отметина на моей руке — это правильно. Я объясняю все это Рассу, пока мастер натягивает перчатки из латекса и протирает мне руку спиртом.
— Понятно, — кивает Расс.
— Встречный вопрос, — заявляю я, — почему ты сделал себе татуировку именно на шее?
— Не знаю. Мне показалось, татуировка на шее — это круто.
— Но ты ее можешь увидеть, только вывернув шею перед зеркалом, а так она растянется.
— Верно подмечено. Придется сделать еще одну, как у тебя.
— Фиг два.
Это очень приличный тату-салон, он расположен в торговом центре между булочной и химчисткой. Мастер с кольцом седых волос вокруг лысой макушки выглядит, словно чей-то дедушка, его тонкие губы складываются в добрую улыбку, а из-под фартука выглядывает шерстяная клетчатая рубашка.
— А у вас татуировок нет, — замечаю я, разглядывая его чистые предплечья.
— Сапожник без сапог, — отвечает он, включая аппарат. — Как вы переносите боль?
Мы с Рассом переглядываемся и улыбаемся.
По ночам мне нелегко. Раньше ночь была для меня самым легким временем суток — единственным, когда боль утихала, притуплялась до легкой дрожи. Мне не лезли в глаза жизнь, продолжавшаяся за окнами, люди, занимавшиеся своими делами; меня не заботило, что время идет, а я оказался за бортом, придавленный обрушившимся на меня бременем скорби. К тому же к закату я обычно уже напивался. Отныне я не держу в доме выпивку. И траву тоже, если что. Теперь я трезвый и добродетельный отчим, которому нечем отметить наступление полуночи.
Я захожу в комнату Расса, который проворно переключает экран компьютера. Теперь на мониторе девушка. Время от времени Расс что-нибудь о ней рассказывает, но пока я толком ничего не знаю. Он еще не готов о ней говорить, а я не хочу совать нос, куда не просят. Я рад за него, но вот такие моменты — когда он переключает монитор, если я вхожу в комнату — напоминают мне: как бы мы ни дружили, я все-таки его опекун, а он еще ребенок, и эти границы никуда не денутся, как их ни стирай. Наверно, это хорошо, но сказать, что мне не больно, значит соврать. Я отчим Расса всего несколько недель, но уже грущу о том, что какие-то кусочки его жизни с неизбежностью от меня ускользают.
— Как дела? — интересуюсь я.
— Шикарно.
— Хочешь, сходим в кино.
— Не могу, — отвечает он, — уроки делаю.
— Отлично. Продолжай в том же духе.
— Почему бы тебе не позвонить мисс Хейз?
— Ага, сейчас…
— А почему бы и нет?
— Она мне ясно дала понять, что не хочет меня ни видеть, ни слышать.
— И такая мелочь тебя останавливает?
Время от времени я думаю о Брук, «время от времени» — это практически постоянно. Отвозя Расса в школу, я ищу Брук взглядом, несколько раз на дню нарочно проезжаю мимо ее домика, похожего на обиталище семейки Брэди, и в одиночку сижу в кино, надеясь, что вот сегодня она придет. Я высчитываю шансы, прикидывая, какой сейчас день недели, какой фильм идет в мультиплексе. Но, похоже, шансов у меня маловато. Я хочу было оставить Брук сообщение, когда и на какой фильм я пойду, но потом вспоминаю выражение ее лица при прощании и не могу себя заставить набрать ее номер.
— Знаешь, — спустя несколько дней сообщает мне Клэр за кофе с водой в «Старбаксе», — психолог сказал бы: то, что ты теперь вздыхаешь по живой женщине, а не по мертвой, — явное улучшение.
— Поэтому я и не хожу к психологам. Слишком много бесполезной информации.
— Что это у тебя на запястье?
— Татуировка.
— Иди ты!
Я показываю Клэр комету Хейли, прочертившую мое запястье.
— Потрясающе, — выдыхает Клэр, трогая татуировку. — Ты бросаешь вызов обществу.
— Я зол.
— Ты загадочен и опасен.
— И не говори.
— Теперь и мне придется сделать татуировку.
— Это почему?
— Если татуировка будет только у тебя, нарушится гармония.
— Не знаю, Клэр. Татуировка — это серьезный шаг.
— Да что ты говоришь!
— Ничего. Как у тебя дела со Стивеном?
— Думаю, хорошо, — отвечает она. — Мы теперь часто занимаемся сексом. Мы это заслужили. Мы обсуждаем, как и что можно сделать лучше. Но скоро я растолстею, как корова, и мы уже не будем так активно заниматься сексом; тогда придется придумать другие темы для разговоров.
— Ну, у тебя ведь будет ребенок, — замечаю я. — Тут есть о чем поговорить.
— Возможно.
— Ты вернешься домой?
— Не знаю, — признается она, грустно глядя в окно. — Мне и так хорошо.
Я никогда не мог ничем помочь Клэр. По какой-то причине моя сестра, умница-красавица, неизменно борется с прочно укоренившимся стремлением себя мучить, сгорать и восставать из пепла. Она не верит в удачу, что-то заставляет ее снова и снова разрушать свое счастье, и при мысли об этом я чувствую себя грустным и старым.
— Ты его любишь?
— Кажется, да.
— Это хорошо.
— Думаешь, мне надо вернуться домой?
— Ты сама решишь, когда пора.
— Бред собачий.
— Ладно. Я тебе скажу, когда пора.
— Спасибо.
— Тебе пора.
— Пошел ты знаешь куда!
Мы возвращаемся к этому снова и снова: вперед — назад, выпад — парирование, за — против, и все это бессмысленно, потому что на двоих у меня не хватает здравого смысла. Клэр есть Клэр, а я — это я, мы всегда будем в чем-то несовершенны. Может, это та цена, которую мы должны заплатить за то, что ни один из нас не испытывал нужды быть цельной личностью: другой всегда заполнял пробелы. Как бы то ни было, я не хочу думать, что Клэр никогда до конца не будет счастлива. Мне остается лишь надеяться, что материнство что-то в ней разбудит, активирует какой-нибудь дремлющий ген, отвечающий за удовлетворение. Возможно, рождение ребенка поможет ей преодолеть это препятствие. Хотелось бы сказать, что я очень на это надеюсь, но пока все же не буду устраивать в свободной комнате кабинет.
