Ее лицо озарилось улыбкой.
— Вы до сих пор скучаете по своей работе?
— Дня не проходит без этого. Наверное, это большое счастье — работа как у вас, когда никто не объявляет, что вам пора на пенсию. Романисты, кажется, с годами становятся только лучше, верно?
— Некоторые, — ответил я.
— А вы?
— Не думаю. По-моему, я достиг пика где-то в среднем возрасте и с тех пор застрял, крутился на одном месте. Мне жаль, что ваш брак распался.
— Ну, это было неизбежно. Мне не стоило выходить за него замуж, по правде сказать. На меня словно умопомрачение нашло.
— И все же у вас есть дети?
— Трое. Алиса — ветеринар, у нее трое своих детей, и она процветает. Хелен — психолог, у нее пятеро, вы можете в это поверить? И как она только управляется? Они обе скоро выходят на пенсию — так что я вообще полная древность. И еще у меня есть сын.
— Младший?
— Да. Ему за пятьдесят, так что он тоже, в общем, не юноша.
Я все смотрел на нее и молчал, ожидая, чтобы она рассказала что-нибудь о сыне.
— Что такое? — наконец спросила она.
— Ну, например, его как-нибудь зовут?
— Конечно, его как-то зовут, — сказала она, глядя в сторону.
Внезапно я понял, как зовут ее сына, и устыдился своего вопроса. Я потянулся к своему стакану, как к спасательному кругу.
— Скажу начистоту, что моему сыну каждый шаг в жизни давался с трудом. Не знаю почему. Его воспитывали точно так же, как сестер, но там, где они добились успеха, он за каждым поворотом находил лишь разочарование.
— Мои соболезнования.
— Что ж тут. Я, безусловно, делаю для него все, что могу. Но этого вечно мало. Не знаю что его ждет после того, как меня не станет. Сестры с ним не справляются.
— А отец?
— О, Леонард уже давно умер. Еще в пятидесятых. Он женился второй раз, уехал в Австралию и погиб на пожаре.
Я уставился на нее. Имя мгновенно всплыло у меня в памяти.
— Леонард? Неужели Леонард Легг?
— Да, но как… — Она нахмурилась. — Откуда вы… Ах да, господи. Я совсем забыла. Вы же его видели в тот день.
— Он ударил меня кулаком в лицо.
— Он думал, что у нас с вами роман.
— Так вы за него вышли? — в ужасе спросил я.
— Да, Тристан, я за него вышла. Но, как я уже сказала, этот брак не продлился и десяти лет. Мы отравляли друг другу жизнь. Вы, кажется, удивлены?
— Очень. Слушайте, я его не знал, конечно. Но я помню, что вы о нем говорили в тот день. Как были настроены против него. Он вас так отвратительно бросил.
— Мы поженились вскоре после этого. Я не скажу, что это было самое ужасное решение в моей жизни, — ведь у меня теперь трое детей. Но безусловно, этот брак был большой ошибкой. Так вышло, что я помирилась с Леонардом на следующий день. После вашего отъезда. Я не могу этого объяснить. Я понимаю, что это выглядит… глупо.
— Для меня это никак не выглядит. Не мне вас судить.
Она воззрилась на меня с неожиданным гневом.
— Да, не вам. Но он был рядом, а я как никогда нуждалась в чьей-нибудь заботе. Я снова впустила его в свою жизнь, но в итоге он опять ее покинул, и дело с концом. Может, хватит про меня? Меня от себя уже тошнит. А что же вы, Тристан? Вы так и не женились? В газетах про это не писали.
— Нет. — Я отвел взгляд. — Но вы же знаете, что я не мог жениться. Я вам все рассказал.
— Я помню, что вам не полагалось жениться, — ответила она. — Но кто знает, насколько бесчестно вы могли поступить? Я, кстати, чего-то такого от вас ожидала. Тогда так делали. И до сих пор, наверное, делают. Но вы — нет.
— Нет, Мэриан, — я покачал головой, мужественно принимая удар, — я — нет.
— И у вас не было… я отстала от жизни и не знаю, как это теперь называется… спутника? Это правильное слово?
— Нет.
— Никогда и никого? — удивленно спросила она.
Я смущенно хохотнул, удивляясь ее удивлению.
— Нет. Ни единого человека. Ни разу. Никаких связей вообще.
— Боже ты мой. Неужели вам не было одиноко?
— Было.
— И вы один?
— Да.
— И живете один?
— Я совершенно один, Мэриан, — тихо повторил я.
— Ну что ж. — Лицо ее застыло.
Мы посидели так некоторое время, и наконец она снова повернулась ко мне.
— Но вы хорошо выглядите, — заметила она.
— Правда?
— Нет, неправда. Вы выглядите стариком. Утомленным жизнью. Я сама — утомленная жизнью старуха, так что это не обидные слова.
— Да, я стар и утомлен жизнью, — признался я. — Она была длинная.
— Повезло вам, — горько заметила она. — Но вы были счастливы?
Я задумался. По-моему, это один из самых трудных вопросов для любого человека.
— Я не был несчастен, — сказал я. — Впрочем, я не уверен, что это то же самое. Я любил свою работу и наслаждался ею. Она приносила мне глубокое удовлетворение. Но конечно, по временам мне, как вашему сыну, ни один шаг не давался без борьбы.
— Борьбы с чем?
— Можно, я назову его имя?
— Не смейте, — прошипела она, подавшись вперед.
Я кивнул и откинулся на спинку кресла.
— Возможно, то, что я скажу, будет для вас что-то значить, а возможно, и нет. Я уже шестьдесят три года несу тяжкое бремя позора. Не было ни дня, когда я не вспоминал бы о нем.
— Удивительно, что вы об этом ни разу не написали, если испытывали такие сильные чувства.
— Написал вообще-то. Позвольте мне объяснить. Я написал об этом, но не опубликовал написанное. Я решил, что оставлю это на потом. На после моей смерти.
Она подалась вперед, заинтригованная.
— А о чем же вы написали, Тристан?
— Обо всем. О нашей жизни в Олдершоте, о моих чувствах к нему, обо всем, что случилось. О том, что было во Франции. Немножко о моей жизни до того, немножко детских воспоминаний. И потом обо всей этой беде и о решениях, принятых вашим братом. И о том, что я сделал с ним в конце.
— То есть о том, что вы его убили?
— Да. Об этом.
— Потому что он вам не достался.
Я сглотнул, кивнул и уперся взглядом в пол. Я так же не мог смотреть ей в глаза теперь, как ее родителям — много лет назад.
— Что еще? — спросила она. — Скажите. Я имею право знать.
— Еще — о том дне, который мы с вами провели вместе. Как я пытался объяснить вам. И не смог.
— Вы написали про меня?
— Да.
— Так почему же не опубликовали? Вас так хвалят. Почему бы не осчастливить публику и этой книгой?
Я сделал вид, что задумался и пытаюсь найти причину. На самом деле я и так хорошо понимал, в чем дело.
— Я думаю, что не вынес бы позора. Если бы хоть кто-то узнал, что я сделал. Люди стали бы так на меня смотреть… я бы этого не перенес. После того, как я уйду, это уже не будет иметь значения. Тогда пусть читают.
— Вы трус, Тристан, согласны? — спросила она. — До самого конца остались трусом. Ужасным трусом.
Я посмотрел на нее. Она мало чем могла бы меня задеть. Но все же нашла чем. Правдой.
— Да, — не стал отрицать я. — Да, надо думать, я трус.
Она вздохнула и отвернулась. Судя по лицу, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.
— Не знаю, зачем я сюда пришла. Но уже поздно. Мне пора. Прощайте, Тристан. — Она встала. — Мы больше не увидимся.
— Нет, не увидимся.
Она вышла.
* * *
Конечно, она права. Я трус и всегда им был. Мне давно уже следовало опубликовать эту рукопись. Возможно, я ждал какого-то завершения, развязки, не сомневаясь, что рано или поздно развязка наступит. И вот это случилось — сегодня вечером.
Вскоре после ухода Мэриан я вернулся к себе в номер. Вытянув вперед правую руку, я заметил, что ранее страдавший от спазмов указательный палец совершенно неподвижен: палец, нажавший на спусковой крючок и пославший пулю в сердце моего возлюбленного, теперь удовлетворен. Я вытащил рукопись из портфеля — видите ли, я всюду носил ее с собой. Хотел, чтобы она всегда была при мне. Сейчас я пишу про наш с Мэриан разговор, последнюю короткую встречу, и надеюсь, что она послужила Мэриан хоть каким-то утешением. Впрочем, я не сомневаюсь — где бы ни была Мэриан сейчас, она не может заснуть, а если заснет, то ее сон будут тревожить кошмары из прошлого.
Затем я снова лезу в портфель и достаю еще кое-что — это я тоже до сих пор носил при себе, ожидая подходящего момента.
Вскоре меня найдут в этом номере, в незнакомой гостинице, вызовут полицию и «скорую помощь», и мое тело унесут в какой-нибудь холодный морг в дебрях Лондона. А завтра все газеты опубликуют некролог и напишут, что я был последним представителем своего поколения, какая жалость, ушло еще одно звено, связующее нас с прошлым, но боже мой, поглядите, какое богатство он нам оставил, увековечив тем самым свою память. И вскоре моя рукопись — моя последняя книга — увидит свет, в твердом переплете, под редакцией Ливитта. Публика будет в ярости, проникнется отвращением, люди наконец-то ополчатся на меня и возненавидят, моя репутация будет навеки погублена, и я понесу заслуженную кару, которую навлек на себя сам — как сам сейчас нажму на спусковой крючок. И мир наконец узнает, что величайшим трусом, собирателем перышек, был я.
