— Да, хорошо! — ответила я. — Если я надумаю когда-нибудь книжку написать о школе, материала — на два тома уже. Не написать всё, что знаю.
— Значит, правду говорят — вы пришли за материалом.
— Нет, неправду. Я не считаю себя писателем. Сочинилось и сочинилось. Хватило терпения дописать до конца, издать сложности не было, сейчас книги издаются легко. Покупаются плохо, читаются еще хуже, а издаются легко. А пришла я в школу, чтобы работать.
— Интересно? — Географ налил мне огромную чашку кофе.
— Ой, много, спасибо, я не выпью… Да, интересно. Бывает страшновато. Теряюсь, не справляюсь. Но очень интересно. Вопросов в десять раз больше, чем ответов. Ответы обычно у Розы.
— Роза — да… — неожиданно ласково улыбнулся географ. — Роза — это Роза… А ты меня не помнишь, Аня?
— Вас? — Как-то у меня язык не повернулся сказать ему «ты» в ответ на его неожиданное обращение.
— Ну да. Пионерский лагерь, восемьдесят первый год или восемьдесят третий… Я тебя хорошо помню. Я — Толик Щербаков.
Ну да, я смутно помню худенького, смешного мальчика, года на два старше, который играл на гитаре, поглядывал на меня растерянными глазами. Я не знала, какая фамилия у географа. И я бы никогда его теперь не узнала. Разве у того Толика было такое неправильное лицо? С разными глазами, шрамами, кривоватым носом… Нет, наверно. Тот Толик, которого я знала, жил пятнадцать лет на земле, а этот — на тридцать лет больше. И за эти тридцать лет многое изменилось, в лице в том числе.
— Ты мне очень нравилась тогда.
— Спасибо, — сказала я, не зная, что еще можно ответить. Кажется, зря я сюда пришла. Очень неловкая ситуация. — Значит, ты и Розу знаешь с детства?
— Конечно, и Розу, и Лариску, и многих других. Ты же некоторых просто не узнаёшь.
— Как интересно… И что, вы все за мной наблюдаете, как я ковыряюсь и ковыряюсь, и спотыкаюсь, и ошибаюсь, и обсуждаете потом?
— Нет! — Географ засмеялся. — Ты что, думаешь, мы собираемся по вечерам у костра и обсуждаем все события прошедшего дня? Я со многими девчонками слова за год не скажу. Нет. Ну просто… Как-то комфортно, мне по крайней мере, в таком коллективе, где многих знаешь с детства.
— Да, это удивительно. Хотя все невероятно изменились.
— Ты — нет, — улыбнулся географ.
Я понадеялась, что больше ему не нравлюсь. Что он благополучно женат. Или что ему нравится Роза, о которой он так неожиданно ласково и задумчиво сказал. И я постаралась перевести разговор на другую тему.
— Ой, мам… — Настька показала мне рукой куда-то вперед. — Смотри…
Та картинка, которую я видела в голове, возвращаясь три недели назад с экскурсии в Клин, просто пришла из более далекого будущего. В беседке, где Игоряша клялся мне когда-то, что я для него — небо и земля и всё, что между ними, и что он не будет жить на Земле без меня ни одного дня, сидел, склонившись, наш бедный папа. Мы видели его седеющую макушку и беспомощный хвостик, в который Игоряша любит собирать отрастающие неровными прядками волосы. Когда мы подошли поближе, он поднял голову — очень точно, не раньше и не позже, и посмотрел на нас совершенно безумным взглядом.
— Господи… — проговорила я. — Игорь, ну что такое?
Борода его была всклокочена, волосы растрепаны, глаза красные, опухшие.
— Анюся… — сказал Игоряша и, как сидел на низкой скамеечке, так и бухнулся на землю. И пополз по направлению к нам.
— Игорь! Вставай немедленно! Ты что? Дети же смотрят!
Никитос, поначалу тоже испугавшийся безумного вида Игоряши, теперь хмыкал и поглядывал на меня, ища поддержки.
— Так… — Я крепко взяла Никитоса за плечо, а Настьку за руку, хоть мне и мешал ее тяжелый портфель с учебниками, который я тащила из школы. — Ну-ка, все войдем в положение человека. Никто ни над кем не смеется, вообще никому не смешно! Ясно? — Я дернула Никитоса за руку.
— Ясно, — пробурчал тот. — Давай скажи, что я во всем виноват. Что я черт и уголовный элемент.
— Ты что? — удивилась я и даже остановилась. — Какой еще уголовный элемент? Я разве тебя хоть раз так называла?
— Не ты, — упрямо проговорил Никитос, — Юлия Игоревна.
— Да! — подхватила Настька. — Она говорит, что по Никитосу колония плачет!
— Хорошо, разберемся. Сейчас вот у нас папа…
Игоряша тем временем, увидев, что мы отвлеклись, опустился головой прямо в неглубокую лужу, намочив волосы.
— Игорь! Ну-ка немедленно вставай! Слышишь! Что такое, а?
— Нюся-а-а-а-а… — зарыдал, как и следовало ожидать, Игоряша. — Прости-и-и-и меня… Прости-и-и-и… Настенька, и ты меня прости… Не знаю, что на меня нашло… Не зна-а-а-ю…
— Я тебя не простил! — ответил за всех Никитос. — Я все понял! Ты маму бросил! И нас бросил! Я не дурак!
— Успокойся, — сжала я его плечо. — Ты не дурак. Ты мой хороший мальчик.
— Я? — воскликнул Игоряша. — Я? Нюся! Ты моя родная! Ты меня сразу простила!
— Игорь, — я отпустила детей и подошла к нему близко. — Если ты немедленно не встанешь с колен, не прекратишь цирк…
Это я зря сказала.
— А-а-а-а-а!.. — зарыдал Игоряша и снова плюхнулся головой в лужу.
За что мне это? За то, чего я о себе не знаю, я уже отвечала себе. Или для чего-то. Чтобы стать добрее и лучше. Пожалеть. Искренне. Преодолеть отвращение. Научить своих детей не презирать слабость, а жалеть. Мы же добрые христиане? Добрые. Мы мясо в пост едим, но зато жалеем слабых. От души.
— Игоряша, встань, пожалуйста, не нужно так плакать. Все поправимо. Слышишь? Ведь все живы. И даже здоровы.
— Я не хочу жить без тебя… — рыдал Игоряша.
— Игорь, — тихо и отчетливо сказала я, так, чтобы он услышал через свой рев, а Никитос не слышал. — Если ты не хочешь потерять Настю навсегда, немедленно прекрати истерику и пойдем домой.
— А тебя? А тебя я потерял?
— Игорь…
Ну что мне ему сказать? Что он никогда меня и не находил? А общие наши гены, бегающие по Земле со скоростью хорошо упитанных веселых щенков? А его глаза, которыми смотрят на меня каждый день мои дети? А бедная, ни в чем не виноватая Наталья Викторовна? Разве что в том, что Игоряша — вот такой.
— Игорь, все поправимо. Вставай.
— Клянешься?
Я — добрая христианка. Я не буду закипать и бить ногой в лицо этого жалкого, униженного, распластанного, вероломного, слабого отца своих любимых детей.
— Клянешься у нас ты. И потом нарушаешь клятвы.
— А-а-а-а… — завыл Игоряша, поскольку не мог выдержать тяжести своей вины.
Я слегка ударила его по спине.
— Я считаю до трех. Или на счет «три» ты прекращаешь рев, встаешь, и мы идем обедать…
— Ты меня простила?
Я вздохнула и обернулась на детей. Ну вот и хорошо. Никитос уже давно раскачивался изо всей силы на качелях, да так, что старые деревянные качели скрипели и шатались.
— Потише раскачивайся! — крикнула я ему.
Он только захохотал в ответ и стал, разумеется, раскачиваться еще сильнее, чтобы я увидела, кто в семье самый сильный и смелый.
Настя сидела на ярком раскрашенном бревнышке с учебником математики и вписывала карандашиком какие-то ответы. Сидела спиной к нам. Кто в семье смелый и сильный?
— Ох ты, господи, ты посмотри, что ты сделал с брюками…
— Мама постирает… — Игоряша, заглядывая мне в глаза, отряхивал брюки.
— Сам постирай свои брюки!
— Нюся? — Игоряша встревоженно застыл.
— Что, Игорь, что?..
Нет, я же добрая, и я христианка. Я не буду бить лежачего.
— Пошли. Алё! Народ! По домам!
Я не успела и вскрикнуть, как Никитос на полном лету спрыгнул с качелей, упал, но тут же вскочил и, слегка прихрамывая, понесся ко мне. Врезался, поцеловал в щеку, попрыгал рядом, пихнул Игоряшу, подхватил и свой портфель, и Настькин и помчался к подъезду.
— Ну что ты так, сынок… — прошамкал Игоряша.
Гордая независимая Настька шествовала чуть впереди, оглядываясь на меня и демонстративно не глядя на Игоряшу. Сам Игоряша семенил рядом со мной.
— Давай я твой портфельчик понесу… Удобный портфельчик?
— Удобный, Игоряша, удобный…
— Что тебе еще купить? Хочешь, я тебе пальто весеннее куплю? Розовое? Тебе пойдет!
— Я сама себе куплю все пальто, Игоряша.
— Ты меня не простила?
— Игорь. — Я остановилась и, пользуясь тем, что дети ушли вперед, твердо ему сказала: — Такие вопросы в луже на детской площадке не решаются, понимаешь?
— Понимаю, — опустил голову Игоряша. — Мне мама так и сказала: «Не настаивай, она сразу не простит». Но я не могу, Анюся! Не могу без тебя жить! Не могу дышать! Есть не могу! Если знаю, что ты… что я… больше никогда…
— Что, не понравилось с Юлией Игоревной?
— Нюся… — Игоряша покраснел. — Ты что имеешь в виду?
— Всё.
— Я… — он всхлипнул. — Я просто… я устал… Ты меня не любишь… И никогда не любила… И дети… Никита издевается надо мной. Унижает. Ни во что не ставит. И Настя стала какая-то чужая…
