Буржуазный принцип, модель буржуазного романа в наших хрониках применены к той среде, для которой они законом быть не обязаны. К идейной среде. А здесь не работает этот закон Будденброков. Здесь работает закон Волшебной горы.
Здесь Иосиф расстается с братьями и отправляется в неизведанные пространства личного бытия. Здесь Ашенбах бросает все — и едет любить и умирать в Венецию. (А меня-то куда вдруг понесло, вдаль от родной словесности? Но строк печальных не смываю. Написал о Мураками, напишу и об Уэльбеке.)
Интеллигент — ненаследственное состояние. И бессмысленно его вписывать в рамку истории рода. Интеллигентские хроники вырождения поэтому бьют мимо цели. В них есть правда, но эта правда для интеллигенции — чужая. Интеллигентский роман не может быть бытовым и родовым. Он должен быть идейным. Иначе ему придется стать пародийным (что отчасти и случилось).
Но появление этой прозы нечто говорит о писателях и об их окружении. Деликатность ситуации связана с тем, что писатель обычно считал себя интеллигентом. Тема, таким образом, почти неизбежно приобретала лирико-исповедальные акценты. Автор и герой так или иначе вступали в тесное взаимодействие. И если что-то не то происходит с героями «интеллигентской прозы», то где же тогда в это время находится автор?
Неужели действительно ушел предмет, утрачен как факт обладатель личностного самосознания — и общество превратилось в сумму технологий? Неужели там и идеи себя исчерпали, и религиозные искания пресеклись? Или, может, причина лишь в своеобразии современной писательской среды? И это сам писатель выписался из интеллигенции? Обленился. Обеднел мыслями. По-тригорински забытовел… И среда его обеднела.
Символично звучит название повести Михаила Кураева «Тихие беззлобные похороны» — про ленивых и неинтересных писателей. Они там, в повести, не прозу своего собрата хоронят, они сами себя хоронят. Тихие беззлобные люди. Не холодны и не горячи.
Жизнь богемы, наверное, не случайно в современной литературе также проходит под знаком вырождения. Анатолий Найман, Сергей Гандлевский, Валерий Попов, Николай Климонтович, вплоть до Андрея Кучаева и Владимира Соловьева, — каждый по-своему документирует процесс упадка в еще одном популярном жанре современной «интеллигентской словесности» — богемных хрониках.
Тусовка. Разборки. Литбыт и просто быт. Упадок больших целей и задач. Как сказала недавно критик И., читавшая лекцию начинающим литераторам, нет ничего более отвратительного, чем литературная среда; только театральная может с ней сравниться. Бескорыстный идейный поиск сворачивается. За невостребованностью уходит герой-идеалист. Духовное томление, осевая тревога — где оне?
…Вспомнилось, кстати, как на рубеже 90-х в существовавшем тогда журнале «Искусство Ленинграда» я разбежался с идеальными целеполаганиями для общественной элиты, и как обдал меня тогда скептическим холодом Игорь Сухих. Конечно, он и тогда, и теперь лучше знает, как это бывает в жизни. А я знаю только, как могло бы быть, и верю в чудо…
Роману как истории большой любви и большой судьбы тут места нет. Человек в этих хрониках словно развинчен, у него нет стержня. Он существует от случая к случаю. От будня к будню, в поисках конечных житейских выгод. Реликты веры воспринимаются с холодным скепсисом и разнузданным цинизмом. На фоне спокойного, беззастенчивого присвоения и потребления имеющихся благ. Плюс унылое переживание упавшего статуса. (Как писателя — инженера человеческих душ. Как интеллигента — высшей инстанции морального и социального суда.) Без попыток встать повыше самому.
Сначала советский ангажемент («нам не нужны литераторы-сверхчеловеки»). Образованщина. Потом постсоветский бесполезняк. Интеллигенция как элита перестала быть таковой. Ей некуда стало идти. И никто не ведет, и никто не знает, куда, wozu? Отсюда в лучшем случае — нелепые метания такого симпатичного, почти родного, и такого слабого героя романов Александра Мелихова. Так рождаются документы бытового вырождения, духовного упадка и позорной деградации. Интеллигенция в них становится «подлым народом».
Похожие явления фиксируешь на Западе. Тоже измельчание, обмеление. Потребительские массовые законы и вырожденческая деморализованная элита. Почти полная невозможность высоты, серьезности.
Так возникает в некоторых умах представление, что к концу века сбылась мечта идиота. Литература стала приживалкой. И не столько даже у политики, сколько у глянцевой журналистики. Разменялась на коммерческий заказ.
Неужели это последний акт той драмы, которая некогда была похожа на трагедию, а ныне смахивает скорей уже на комедию, озвученную устами мало кому интересных фигурантов? Или что-то тут не так?
Вернемся к вопросу о том, что первично. Материя или сознание? Изменился и утрачен сам предмет — или дело лишь в позиции повествователя?
Я думаю, интеллигенция бессмертна. Что бы кто бы и т. д. Как бессмертен вопрос о смысле жизни. Говорить о бессмертии осевой личности как культурно-экзистенциального типа можно даже не сверяясь с текущей словесностью. Но и акт сверки нечто дает. И много дает.
У Владимира Маканина («Андеграунд») интеллигент-писатель уходит в маргиналы. Переживается это излишне болезненно, в то время как повода так сильно страдать нет. Сверхчувствительный (иногда даже излишне) к атмосфере текущего момента Маканин тут хватил, возможно, лишку (заставив героя стать убийцей). Маргинальность для интеллигента естественна. Маргинальность по отношению к социуму, по отношению к веку. Ее не нужно так бояться. Маргиналами были булгаковский Мастер и пастернаковский Юрий Живаго. И лишь в позднесоветский период привычка к маргинальности у литератора стала вдруг пропадать.
Современный герой-интеллигент — это человек незавершенного поиска, человек обнаженных нервов, человек смятения и страсти. Он и ценен автору и читателю как товарищ по сердечным хворям и риску мысли. Рефлексеры, бого- и правдоискатели, борцы с бытом и властью… Персонажи Нины Горлановой и Александра Вяльцева, например.
И в конце концов, была же, была повесть Юрия Малецкого «Любью», которая одна, положи ее на чашу весов, перевешивает все ваши пухлые хроники распада — как документация духовного поиска, того беспокойства, остановить которое не под силу ни герою, ни автору. Хотя отлиться в звенящий на ветру металл судьбы, в твердь поступка этой жизни духа не суждено.
Был и проект Дмитрия Галковского «Бесконечный тупик», явившего уникальный личностный опыт — опыт бесстрашного самовыговаривания, самоисчерпания.
Это те актуальные явления в русской прозе, которые резонируют на самые живые поиски в восточно-западных литературах, где развиваются аналогичные процессы и в центр читательского внимания выходят книги с кризисным переживанием современности, с неутоленным героем-искателем и стоиком, у которого все внутри кричит… (О самых явных параллелях — Уэльбеке и Мураками — я уже упоминал.) Осевая личность, обращенная к вечным проблемам и проклятым вопросам бытия, остается задачей современной литературы и перспективой духовного роста для современного сочинителя.
Скажу больше: в современной литературе к интеллигенции имеет, вероятно, отношение «все, что шевелится». Включая идейных мракобесов, ультралевых анархистов, молодых провокаторов и прочих не всем симпатичных личностей. Исключая демагогов и спекулянтов. Идеализм бывает нетерпимым и редко готов к компромиссам. В конце концов, никто же ни разу еще не сказал, что интеллигенция всегда права (такая правота считается привилегией «народа»). Но даже если она почти всегда не права, это не повод ее запрещать или упразднять. Тем более, что и не получится. Ведь уж сколько раз пытались. Безрезультатно.
Ярославль.
Контрольные Кононова
Николай Кононов. Магический бестиарий. В трех разделах. М., «Вагриус», 2002, 300 стр
Разум мой! Уродцы эти
Только вымысел и бред.
Николай Заболоцкий.
Рассказы Кононова, мелькавшие в течение последних лет по разным периодическим изданиям, теперь собраны и вышли отдельным сборником. Вторая прозаическая книга писателя — ранее более известного в качестве оригинального поэта, автора «самой длинной строки», — судя по всему, не привлекла столь пристального внимания, как предыдущая, — широко обсуждавшийся и много куда номинированный роман «Похороны кузнечика», — хотя внимания она как раз определенно заслуживает. То, что в «Похоронах кузнечика» могло показаться случайной находкой, стилистической причудой, а в отдельных рассказах — сопутствующим роману материалом или даже неумелостью «новичка», преодолевающего несвойственную фактуру, теперь обрело целостность и законченность в явно просматриваемом стилевом единстве и единой целеустремленности, что, собственно, и определяет в совокупности авторскую индивидуальность. Иными словами, перед нами не поэт, попробовавший свои силы в смежном жанре, а новый писатель-прозаик со своим художественным языком и со своими задачами. Причем не столько стиль, которым в стране повсеместной грамотности не поблескивает разве что ленивый, но — своя проблематика, тема, насущная потребность высказывания заметно отличают Кононова как от различных представителей постмодернистской литературы, с которыми его частенько смешивают.
