В те поры Захарий "охранял" Сталина на одном из курортов, то есть сидел в кустах и обозревал окрестности.
Со времен Сталина и поныне парки правительственных дач всегда обносились надежной оградой, но самому отдыхающему подходить к ограде возбранялось. Почему - Бог весть. На прогулочных тропинках, то есть на приличном расстоянии от ограды, были установлены небольшие таблички с предупреждающими надписями - граница, дальше не ходить, - а у ограды, в том или ином укрытии, сидели охранники. Обязанности их были несколько расплывчаты, потому как часовые снаружи, естественно, никому не разрешили бы лезть через стену, да и среди отдыхающих вряд ли сыскался бы желающий выйти таким путем. Вместе с тем охранник в засаде не имел права одернуть отдыхающего, нарушившего границу, да он, собственно, вообще никаких прав не имел, даже права пикнуть, если его шарахнет по голове булыжником. Скажем, идет Лазарь Моисеевич Каганович, перешагнул черту. Ты что, вылезешь и гаркнешь: давай, мол, назад?! Что ты, милый, попробуй высунься... Шевельнуться нельзя... Словом, сидит Захарий за кустом, охраняет Сталина. Теперь о том, как он рассказывал...
– За три года работы Сталина я видел всего раз. Служба, знаете, то туда перебросят, то сюда. Нет, издалека видеть приходилось, как же, но так, чтобы вот-вот, совсем близко, всего раз. Что правда - то правда. Куст был большим, разлапистым, как-то он называется, не помню. Сижу себе, и вдруг появляется на моей тропинке Сталин. Идет, скрестив руки за спиной. Остановится, на что-то посмотрит или на небо глаза вскинет, подумает-подумает и снова пойдет. Сам знаешь, много забот у него. Идет себе, уточкой переваливается. Приближается ко мне. Покуда к табличке подошел, остановился раза три-четыре. Гляжу промеж веточек и промеж листочков, гляжу на него, а про себя думаю: подойди, ну, подойди поближе, хоть рассмотрю, как положено. Подходит к табличке, останавливается, читает. Руки по-прежнему за спиной держит, думает. Потом, смотрю, идет дальше, оставляет за спиной табличку и направляется прямиком ко мне, ты подумай! Сижу - не дышу. Снова останавливается, куст разглядывает - мой куст, под которым я сижу, тот самый. Досада меня взяла, не приведи Господь, заметит и скажет старшому, кто это в кустах у тебя сидит! Уволят как пить дать! Да дело и не в том, что уволят, без него мне жизнь не в жизнь. Им дышу, такому человечищу служу, шутка? Да, так вот, сижу я, а он приближается! Вплотную подошел к кусту, замешкался, осматривает ограду. Осмотрел. Делает еще несколько шагов и останавливается ровно над моей головой. Да это только так говорится, а видеть-то он меня не видел! Стоит, озирается по сторонам.
Убедился, что никого нет, вынимает и мочится. Мочится, поливает меня, а попробуй пошевелись - не положено! А чего мне шевелиться, это же Сталин! Закончил, стряхнул капельки, упрятал, застегнул пуговки - так все красиво делал, очень красиво, - повернулся и пошел себе уточкой переваливаться...
Чувства юмора у Захария не было даже в зачаточном состоянии. Рассказ он начинал, правда, спокойно, но постепенно, по мере того как нарастало возбуждение, лоб и подбородок покрывались капельками пота, голос доходил до крика и вдруг прерывался, словно кто топором отсекал цепь слов.
Пошел слух, что Захария обвинили то ли в желании, то ли в намерении убить Сталина. Слух оказался ложным. Взяли его за болтовню, за то, что осмелился выставить в неблаговидном свете нашего любимого вождя! Весной тысяча девятьсот сорокового он вернулся целым и невредимым. Написал письмо генеральному прокурору, дескать, спросите у Самого, так ли это было. Представляю, как гоготали в кремлевских кабинетах, но простить унижения вождя чекисты не смогли, а посему Захария вновь арестовали и на сей раз расстреляли.
Была бы моя воля, я бы внес его в книгу Гиннесса. Найдется ли еще в мире человек, на которого лично писал товарищ Сталин?
Для меня репрессии начались с ареста господина Бесо Зедгинидзе. В семье стало известно, что он арестован! Бесо Зедгинидзе был другом деда Иагора, ученым с именем, европейски образованным интеллигентом. Деликатности он был чрезвычайной. Отправился однажды господин Бесо с неким ученым вдвоем в экспедицию. Жили в крошечных палатках. Как-то раз поутру Бесо взялся готовить завтрак, - коллега, дескать, проснется, накормлю. Коллега не проснулся... Ни днем, ни ночью - он скончался! А господин Бесо только на следующий день позволил себе поскрестись в палатку, дабы разбудить мертвеца...
Пришел как-то господин Бесо к деду Горе. Они побеседовали, сели за шахматы. Сыграли партию, другую, и вдруг гость стал проявлять заметное беспокойство, даже я обратил на это внимание. Дед Гора спросил друга, не может ли он чем-нибудь помочь ему. Оказалось, что старик по просьбе родных купил с рук на Майдане лекарство для больного зятя и должен был отправить его с оказией в Москву. Знакомых в московском поезде не случилось, и он вынужден был просить об услуге совершенно незнакомых ему двоих мужчин представительного вида. Те с радостью взялись выполнить просьбу, записали адрес больного. Господин Бесо, естественно, не просил их тогда представиться - в подобной ситуации это означало бы проявить недоверие, а он нисколько не сомневался в их честности. В разговоре мужчины обращались к нему по имени-отчеству, значит, были наслышаны о нем. И вот теперь старик сокрушался о том, что, может, и тем мужчинам хотелось представиться, чтобы господин Бесо знал, кто оказывает ему услугу. "Совсем я выжил из ума", досадливо махнул старик рукой. Дед Гора засмеялся, потом задумался и недоуменно развел руками, кто знает, как следует поступать в таких случаях. "Вообще-то тебе везет на подобные ситуации", - заметил дед Гора. Они припомнили другой случай, относящийся к началу двадцатых годов.
Господин Бесо получил телеграмму от своего русского коллеги с извещением, что тот приезжает в Тбилиси и просит его прийти к десяти часам утра в гостиницу "Ориент". Господин Бесо прихватил с собой младшего сына лет одиннадцати-двенадцати, с тем чтобы после назначенной встречи сходить в баню. Дорогой они встретили Иагора Каргаретели, он тоже шел искупаться. Господин Бесо уговорил его заглянуть с ними ненадолго в гостиницу, а потом пойти вместе в баню, поскольку номер заранее был заказан Иагор согласился. Поднялись на этаж, стали искать комнату. Двери были смежными, скажем, одна помечена номером двадцать три, другая - двадцать пять. Господину Бесо нужна была комната двадцать три, а постучался он по рассеянности в соседнюю. Коллега, ожидая друга, решил, что это к нему, и живо откликнулся, приглашая войти. Господин Бесо, не чинясь, распахнул дверь... и о ужас! Перед ним стояла дама в исподнем. Завидев в дверном проеме мужчин, она вскрикнула, и господин Бесо со словами: "Простите, господин!" - с быстротой молнии захлопнул дверь. Тут на пороге соседней комнаты появился коллега, радушно приглашая гостей войти.
Побеседовали, обговорили все, что нужно, и ушли. Дорогой мальчик спросил отца, почему он обратился к женщине "господин". Тот объяснил, что сказал так намеренно, дабы женщина, полагая, что ее приняли за мужчину, не испытывала чувства стыда.
Таким был профессор Бесо Зедгинидзе. Спустя время к нам как-то зашли друзья отца, и один из них упомянул господина Бесо. Отец рассказал этот случай. Реакция была точной - молчаливое раздумье. Потом я узнал, один из них назвал эту историю "Страстями Зедгинидзе".
Кого еще арестовывали и уничтожали? Кого только не... Вскоре после того как вошла Красная Армия и Грузия советизировалась, в Тбилиси пожаловал Сталин. Была устроена встреча с рабочими в клубе имени Плеханова. Сталина освистали, согнав с трибуны. Перед тем как покинуть зал, он бросил два слова - погодите, погодите! Ушел поджав хвост. Тут же Орджоникидзе, а потом и Берия составили полный список присутствовавших. В тридцатые годы этих рабочих всех до одного расстреляли. Сразу по окончании учебного года нас, студентов техникума, забирали в авчальские лагеря; в течение двух месяцев мы несли военную службу, а точнее, проходили подготовку. У нас были отличные командиры, увешанные орденами, участники войн - первой мировой и гражданской. Мы были мальчишка-ми, но держались ветеранами. Наши командиры только улыбались. Они любили нас за прилежание, а мы их за то, что они отечески относились к нам.
Было засушливое лето, воскресный день. Я стоял на часах возле продуктового склада. Метрах в двадцати теснились в ряд времянки из дикта, в которых жил командный состав. Вдруг откуда ни возьмись крытая машина с чекистами. Загребли всех, кто оказался дома... Господи Боже - капитан Демчук, майор Ханамиров, майор Долидзе... Одиннадцать офицеров, одним махом... На второй день состоялся большой митинг. Выступали младшие командиры, солдаты и так искренно, с такой ненавистью клеймили "изменников родины", что неискушенный мог бы поверить. В студенческой роте остался один-единственный командир - капитан Хурцилава, его арестовали позднее. Об их дальнейшей участи я ничего не слышал.
