Так что каяться мне не в чем, и письмо мое — не покаяние.
Солнце сместилось, озарив край бумаги. Я передвигаю стол в тень и начинаю писать:
Дорогой падре Б.,
Хочу послать Вам несколько слов вместе с этим подарком. Надеюсь, он станет напоминать Вам о многих солнечных часах, проведенных в приятной праздности.
Боюсь, в ближайшем будущем я уеду из города. Не могу сказать заранее, надолго ли. А это означает, что какое-то время мы не сможем по-стариковски ворчать друг на друга, сидя за бутылкой арманьяка, слушая, как персики мягко падают с дерева.
Я остановился, перечитал написанное. Между строчками легко читалось желание остаться, вернуться.
Все то время, которое я прожил в Вашем городке, меня переполняло счастье — или, может, внутренняя радость, какой я нигде больше не ощущал. Куда бы я отсюда ни уехал, я попытаюсь увезти с собой это ощущение. Здесь, в горах, царит спокойствие, которое я успел оценить, которое мне дорого. Но хотя мы и беседовали, хотя я поселился в самом сердце этого шумного, людного горного городка, по сути своей я человек одинокий, аскет и отшельник. Возможно, Вас это удивит — я это пойму.
Если я уеду, очень прошу, не ищите меня. Не выслеживайте. Вы зря потратите драгоценное время. Со мной все будет хорошо — и надеюсь, мне не потребуется божественное вмешательство.
Вы называли меня вымышленным именем. Но теперь… я, вообще-то, никогда особо не интересовался энтомологией, так что вспоминайте меня под другим именем.
Ваш друг
Эдмунд.
Запечатываю письмо в дешевый, под стать бумаге, конверт, приклеиваю липкой лентой к фанерному заднику картины. Заворачиваю все это в плотный картон и оберточную бумагу, перевязываю бечевкой. Синьора Праска отнесет все это падре, когда он вернется.
Время было сразу после полудня, солнце стояло высоко и не заглядывало в комнату. Клара лежала на спине, вытянувшись на простынях. Наша одежда громоздилась бесформенной кучей на одном из стульев. Винные бокалы на прикроватном столике были влажны от конденсата, окно — широко распахнуто. Клару это не смущало — в любовных делах она всегда проявляла смелость. А меня — да. Возможно, выходец из тени уже вычислил эту комнату и пробрался в здание напротив: впрочем, разглядеть через окно кровать невозможно.
Я потянулся за бокалом, отхлебнул вина. После любовных ласк оно показалось суше.
— Побудем здесь до вечера, Эдмунд?
Я на миг замешкался с ответом: меня смутило имя, которое я только тут и вспомнил.
— Да, у меня нет других дел.
— А вечером?
— Вечером мне нужно поработать.
— Художники обычно рисуют при свете. Им нужно солнце. Рисовать при электрическом освещении вредно.
— По идее, это верно. Но с миниатюрами все не так. Я по большей части работаю при помощи увеличительного стекла.
— У-ве-ли-чи-тель-но-го стекла, — повторила она, пробуя слово на вкус. — Что это такое?
— Ну, это…
Никак не объяснить. Такие вот обыденные предметы хуже всего поддаются описанию. Кроме того, я помимо воли подумал, как прекрасно было бы почаще говорить с Кларой о таких вот пустяках в постели, в жаркий итальянский полдень.
— Смотришь сквозь него на предметы, они кажутся больше. Смотришь сквозь линзу.
— А! — Она рассмеялась. — Lente — d'ingrandimento. Потом мы умолкли, она прикрыла глаза. Я смотрел, как она лежит в отраженном солнечном свете, придающем особую мягкость каждому изгибу ее тела. Ее волосы разметались по подушке, на влажном лбу остывал пот.
— Останешься здесь? — вдруг спросила она, широко раскрыв глаза.
— Я же сказал — да.
— Насовсем.
— Хотелось бы, — ответил я; ответил полную правду.
— Но ты…
— Пока не знаю. Иногда мне придется уезжать. Продавать работы. Искать заказы.
— Но ты будешь возвращаться? Всегда?
— Да, я всегда буду возвращаться. Что еще я мог ей сказать?
— Вот и хорошо, — произнесла она и снова закрыла глаза. — Я не хочу, чтобы ты потерялся. Никогда.
Ее рука скользнула ниже, легла мне на бедро. В этом жесте не было сексуальности, скорее забота близкого, любящего человека. Она была слишком влюблена, слишком неопытна, слишком наивно-хитроумна, чтобы открыто давить на меня, и тем не менее она знала, как знал и я: таким образом она пытается заставить меня остаться в горах, в городке, в ее жизни. И все же ее очаровательное коварство не принесло плодов. Она заблуждается, я уже потерялся. Или, может быть, всегда был потерянным, и это уже не изменить.
Сегодня я — охотник. Ягненок сбежал с бойни и нацепил волчью шкуру. Чтобы охота прошла успешно, я предпринял несколько шагов с целью его запутать, может, даже заманить в западню.
Во-первых, я сдал машину в мастерскую Альфонсо, якобы для профилактического осмотра. Альфонсо займется ею утром, как только придет на работу, но я наплел ему, что уезжаю, и он согласился забрать машину на ночь. Это верный способ выманить выходца из тени на ее поиски.
Во-вторых, я просидел некоторое время в одном из баров на Корсо Федерико II, стараясь быть позаметнее, читая газету. Я дважды ощутил его присутствие, но он не стал болтаться на виду.
В-третьих, я прошелся по городу, глазея на магазинные витрины. Он время от времени шел следом, не выпуская меня надолго из виду. Я попытался создать у него впечатление, что он меня сильно нервирует — слишком часто оглядывался, но никогда не смотрел непосредственно на него.
Кроме того, я обнаружил синий «пежо». Его ловко припарковали за рядом мусорных контейнеров на тихой окраинной улочке. Две покрышки на машине были новые. Я уверен — он не знает, что я обнаружил его автомобиль.
Можно было бы запросто подложить туда бомбу — например подсоединив провод к лампочке индикатора заднего хода. Но мне важнее увидеть его в лицо, подойти к нему вплотную, понять, кто он такой. Так что сегодня я отправляюсь на охоту.
Он сейчас обедает в ресторане на узенькой улочке, ответвляющейся от Виа Ровиано. Он сидит там уже почти час и, полагаю, скоро выйдет. В одиночестве человек всегда ест быстрее, чем в компании собеседника, однако в этом ресторане, как мне известно, обслуживают не спеша.
Теперь я, а не он, скрываюсь в тени, стою у входа в проулок, такой узкий, что по нему не проедешь и на велосипеде. Ночь не слишком холодная, но на мне темно-коричневый костюм. Я вполне мог бы сойти за бизнесмена, вышедшего подцепить проститутку, вот только на ногах у меня спортивные ботинки на шнуровке, а не кожаные туфли. Ботинки новенькие: я купил их только сегодня, пока болтался по магазинам. Ботинки темно-синие с белыми вставками, которые я замазал темным кремом.
Никто меня не заметил. Люди довольно часто стоят в тени. В городе есть наркоманы, и торговцы героином обретаются в таких вот проулках.
Вот он вышел из ресторана, оглядывает улицу в оба конца. Убедившись, что все в порядке, шагает в сторону Виа Ровиано. Я иду следом.
Преследование — занятие для настоящих мужчин. Для этого нужны терпение, опыт, такт, умение физически и умственно собраться, готовность пойти на риск. Я люблю это занятие. Пожалуй, мне стоило стать одним из тех, кто заказывает оружие, а не мастером по его изготовлению.
Он двигается в направлении улицы, где раньше стоял «ситроен». Он так уверен в себе, что даже не смотрит по сторонам, не напрягает органы чувств, чтобы обнаружить мое присутствие. Он думает — я там, где ему хочется, чтобы я был, что я дрожу, как кролик, убежавший слишком далеко от своей норы.
Поворачивает за угол и резко останавливается. Увидел, что на том месте, где раньше находилась моя машина, теперь стоит «фиат-уно». Оглядывается — не чтобы проверить, нет ли поблизости меня, а чтобы убедиться, что машину не переставили.
Задумывается ненадолго. Стремительно шагает прочь — я за ним по пятам.
Мы обходим все улицы, где я когда-либо оставлял «ситроен». Безрезультатно. Он заходит в бар и заказывает кофе — я вижу, как он его пьет у стойки не присаживаясь. Расплачивается и выходит, поворачивает налево и целеустремленно шагает по тротуару. Я иду следом.
Черт бы его побрал! Он направляется к мастерской Альфонсо. Видимо, догадался. Ну да, останавливается у мастерской, оглядывает улицу в обе стороны. «Ситроена» не видит. Встает на четвереньки, чтобы заглянуть в щели возле петель старой металлической ставни, которой закрыта дверь в мастерскую. Внутри горит свет — чтобы отпугнуть грабителей. На миг его лицо расчерчивают полосы. Встает. Я вижу его самодовольную улыбку.
На улице пусто. Уже почти одиннадцать, горожане постепенно отходят ко сну. Из окна повыше слышен звук работающего телевизора — показывают ночной фильм. Видимо, романтический — приглушенно-надрывный голос скрипок передает страдание. Откуда-то из конца улицы обрывками долетает джазовая мелодия.
