Я, как тяжелобольной, приподнялся на локтях и поманил Лютика пальцем. Он приблизил свое лицо к моему. И я почувствовал запах накрахмаленного воротничка.
– А ты вор и есть, – прохрипел я ему прямо в лицо. – Вор! И я тебе не товарищ. В твоих товарищах ходят Подлеевы, понял?
Красное лицо Лютика стало медленно бледнеть, я впервые видел, как лицо покрывается белыми круглыми пятнами. Лютик долго пристально вглядывался в мои глаза. Я не отводил взгляд. Это был немой поединок. И мне казалось, я его выдержу.
Лютик неожиданно расхохотался во весь голос. Его тоненький визг повис на минуту в воздухе и улетел в распахнутый балкон.
– Ну ты, Ростя, и дурак, я тебе скажу. Ей-богу, блаженный. Блаженные нашему кинематографу не нужны. Они вообще, скажу тебе честно, никому не нужны. Может быть, только Богу. А он за меня кино не снимет. Так что…
– Зачем ты обидел парня? – резко спросил я.
В руках Лютика, как у фокусника, неожиданно появилась запотевшая бутылка холодного пива, и он ловко ее откупорил о край кровати. Пробка попала мне прямо в щеку.
– На, пей. Полегчает. Я знаю, что говорю. Время убивать прошло, пришло время врачевать, – запел Лютик из книги Екклесиаста.
Мне же из рук Иудушки пить не хотелось. Но пить хотелось ужасно. Жажда победила презрение. Я залпом осушил стакан, полный воздушной холодной пены. На глазах выступили слезы. Лютик, как всегда, оказался прав. Мне полегчало. Я поднялся с кровати, накинул шелковый коричневый халат, который мне предусмотрительно оставила Вика, и уселся в кресло. Теперь мы были на равных.
– Ты вор, Лютик, – уже спокойно сказал я. – Ты украл у студента идею и сюжет.
– А кто не вор, Ростя? – У Лютика на лице появилось искреннее недоумение. – Кто-то доски на стройке крадет, кто-то сено в совхозе, кто миллиончик под шумок ухватит. Думаю в банке твоей жены это не редкость. Кто-то острое словцо позаимствует, а потом прилюдно на банкете выдаст за свое, под общий хохот. Бывает, Ростя, любовь крадут, ну тебе это близко, бывает, кусок дружбы умыкнут. Чужим мнением тоже не побрезгуют – возьмут запросто и за свое выдадут. И от биографии чужой не откажутся, если надо. Даже ненависть крадут, поверь мне, грешнику! Вот только еще не встречались мне те, кто хотел бы чужую смерть даром взять. – Лютик причмокнул языком. – Нет, не встречались, пожалуй.
– На войне это часто встречается, – мрачно заметил я.
– Мы не на войне, Ростя. И чужие идеи– не бомбы, они не взорвутся. Они носятся в воздухе. К тому же все идеи, абсолютно все повторяются. Как повторяются люди. Ты не согласен, Ростя?
Последняя фраза была произнесена как-то странно, я бы сказал, философски, затянуто и монотонно. При этом глаза Лютика были серьезны, как никогда. И следили неотрывно за моим лицом. Я ему не ответил. Я прекрасно знал, что люди повторяются. Но откуда мог знать это неповторимый Лютик?
– Да, кстати. – Он вновь развеселился и непринужденно заболтал ножкой. – А помнишь, как мы с тобой идею той рекламы про английский чай умыкнули, студентишка по пьяни разболтал? Ага! Помнишь. Рекламка-то приз какой-то взяла. Что-то только я не припомню, чтобы ты после этого руки мыл. Или мыл?
Я машинально взглянул на свои руки. Крепкие, сильные руки. Когда-то они легко рубили дрова, мастерили кормушки для птиц, сажали деревья, боролись с пожарами, создавали лесные полосы против снежных и песчаных заносов. Что они теперь могут? Брать чужой приз. Как когда-то брали руки Ростика. И все же, мне кажется, он их потом долго еще отмывал.
– Фамилию парня нужно вставить в титры. А еще… Лучше бы он писал сценарий. – На последнее я слабо рассчитывал. Но оказалось, что и первое недоступно.
– Об этом Дане и думать забудь, дружище! Странное имя, правда? Как раз для такого провинциального типа. Пусть бы уж лучше назывался Даником. Проще, что ли. Так нет, и из тайги в Даны норовят прошмыгнуть. Да, кстати, парень, поговаривают, неважно учится. Много пропускает. Болеет он, что ли, много? Вид у него какой-то нездоровый. Боюсь, как бы его не отчислили.
Я обхватил голову руками. Мне казалось, она треснет надвое в моих руках. И одна половина останется в распоряжении Лютика навсегда.
– Оставь парня в покое, я тебя очень прошу, очень…
Лютик дыхнул мне в лицо сигаретным дымом. Я закашлялся.
– Я тоже об этом мечтаю. Чтобы все его оставили в покое. И мы с тобой в том числе, Ростя. Ему сил набираться нужно, у него все впереди. Всему свое время. Вот теперь пришло его время молчать, а наше – говорить за него. А для идей слова не обязательны. Для идей нужно здоровье. Пусть он его и подправит. А потом, может, и его слову придет черед, если повезет, конечно. Да, кстати, после твоей вчерашней выходки некоторые господа пожелали видеть вместо тебя другого артиста. Бог свидетель, как я за тебя боролся, дружок.
– Бери другого! – рявкнул я. – Бери тысячи других! Бери хоть самого Алена Делона! Мне плевать! Мне вообще на все плевать! И на весь мировой кинематограф! И на твое кино в том числе! – Я сжал челюсти. Голова вновь готова была расколоться на части. И я схватился за больную голову.
– И возьму, Ростя, возьму, не побрезгую! Такие, как ты, толпами ходят с протянутой рукой. Еще мне ноги целовать будут. Что? Башка трещит? Она и будет трещать, потому что дурная. Умная голова не болит, запомни это, Ростя. Умная голова соображает, – фокусник и маг Лютик ловко вытащил откуда-то еще одну бутылку пива и протянул мне.
Я уже не колебался. И жадно сделал пару больших глотков.
– Все равно плевать. – уже вяло повторил я.
– Плюнуть всегда можно. Главное, не против ветра. – Лютик к пиву не притронулся. Он по-прежнему чинно отпивал маленькими глоточкам кофе, подливая его из китайского расписного кофейника. – А ты пей, пей, может, соображать лучше станешь. Может, что и припомнишь невзначай. Трезвая голова забывает, пьяная вспоминает! – хохотнул Лютик, довольный своей остротой. – Вот и припомни, как сам обивал пороги студии с протянутой рукой. Как заваливался ко мне домой пьяный и рыдал у меня на груди. И умолял: ну сделай что-нибудь, Лютичек, славный, милый, ты же все можешь, ты же все знаешь. Ага, вспомнил? А как я спас тебя, когда ты плюнул в рожу одному продюсеру. Слава богу, был сильный ветер. Весь плевок на тебе и остался. Я даже не побрезговал, вытер рожу твою платочком. А платочек был новенький, кружевной, дамой сердца подаренный. А ты, можно сказать, в самое сердце и плюнул. А потом я вместо тебя извинялся перед этим толстосумом, почти ползал перед ним на коленях. И благодаря мне, мне, Ростичек, тебя не вышвырнули со студии, а позволили сняться в рекламе мыла. В общем, отмылись тогда. Помнишь? Ну а потом… Потом вовсе грозил конец. И даже я ничего не смог сделать. Когда ты, родной, учинил дебош в клубе, безобразную драку, обозвав жену известного, можно сказать, уважаемого режиссера шлюхой. Никто не спорит, она шлюха и есть. И сама к тебе лезла. Но зачем же прилюдно объявлять то, что и так известно и что можно шепнуть на ухо. Да уж…
Лютик развел толстенькими ручками.
– Тогда и сам Лютик был бессилен. Ты сам загнал себя в тупик. А спасла тебя, можно сказать, только смерть. Знаешь, самоубийцам многое прощается, хотя не спорю, многие потом тебя обзывали чокнутым. И вновь кто тебя привел за руку на студию? Угадал!
– Его благородие Лютик, – я откинул больную голову на спинку кресла и прикрыл глаза.
– Вот видишь, умница, все вспомнил.
Я ничего не помнил, потому что ничего этого не знал. Это была не моя биография. Это биография Ростика. Боже, но как они становились похожи. И я поймал себя на мысли, что если потеряю сейчас роль, то, как и Ростик, окончательно загоню себя в угол. Меня посчитают отверженным, как Любашу. И на дне какого болота я окажусь? И сумею ли выбраться оттуда? Ростик, похоже, так и не сумел…
– И что же? Теперь получается, время обнимать дорогого друга прошло и пришло время уклоняться от объятий? Э нет, дорогуша, так не годится. – Лютик вновь обратился за помощью к Екклесиасту.
Против Екклесиаста у меня аргументов не оказалось.
– Ты выиграл, Лютик, – пересохшими губами прошептал я. – Я буду сниматься. Но сценарий писать я не смогу.
– Да бог с тобой, милый. Сценариус и я напишу, там и писать нечего, считай, все готово.
Дан постарался. Им действительно была проделана большая работа. Разве что оставалось додумать диалоги. Но Лютик славился блестящим красноречием.
– А ты, Ростичек, хоть разок почеши затылок и протяни руку другу. – Лютик уже возбуждено носился по комнате, изредка врезаясь в мебель. – Ты парню, как я понял, понравился. Хотя не пойму чем. Наверно, поиграл в совесть, ты этому уже научился. Кстати, неплохой аргумент для самообороны. Вот и объясни этому неотесанному таежнику, что история-то не новая. Не один раз стреляли в кумиров. Мы и в титрах отметим, что, мол, имело место такое происшествие в криминальной хронике. Вот так-то, браток.
– Может, сам и поговоришь? – вяло, без всякой надежды спросил я.
