Он смотрел на меня близорукими глазами. И его лицо было таким юным, беззащитным. Он искал защиты у меня. Я же никоим образом не ожидал, что удача так легко поплывет в мои руки. Похоже, парень сильно влюблен, и можно теперь легко сыграть на его чувствах.
– Ужасно жаль Джерьку, – выдавил я. И попытался выдавить в придачу слезу. Вдруг я почувствовал, что начинаю играть. Слеза не выдавилась. Похоже, я еще не достиг того уровня мастерства, который недавно критиковал Лютик.
– Ужасно жаль Риту, – Дан опустил голову и смотрел невидящим взглядом на мой персидский дорогой ковер. Ковер и впрямь был красивый.
Я приблизился к парню и положил руку на его плечо.
– Ты трудное время выбрал для любви, Дан. Рита похоронила лучшего друга. Когда хоронишь друзей, не сразу хочется найти им замену. Но это не означает, что она не нуждается в поддержке. Если ты сможешь… – Я запнулся. У меня чуть не сорвалось с языка «воспользоваться этой минутой». Но я вовремя удержался от откровенного цинизма. – В общем, если ты сможешь в этот трудный час поддержать ее, потом она обязательно оценит твою поддержку. И поймет, что ты и есть настоящий друг. И ее боль потихоньку уйдет, поверь мне. Я знаю, что говорю.
В глазах Дана появился оживленный блеск. Мои слова постепенно согревали его. Он оттаивал.
– Вы так думаете?
– Я не думаю, я уверен. Поверь, я тоже терял друзей. И мне было очень и очень тяжело.
– У вас умер друг? Вы же так еще молоды.
– Нет, хуже. Он не умер, он пропал. Его невозможно было даже похоронить. А это самое страшное, когда друг растворяется в неизвестности. И непонятно, где его искать. И ждать становится невыносимо. Потому что для ожидания не обозначено время. Ждать вне времени – это пытка.
Я говорил о Чижике. Я с трудом вспоминал свою собаку, ее рыжий окрас, ее умную лисью морду. Я с трудом вспоминал, как она радостно лаяла, встречая весну.
– Ваш друг так и не вернулся? – вывел меня из мучительных воспоминаний Дан.
– Что? – вздрогнул я. – Да, так и не вернулся. Не все возвращаются. И я устал прислушиваться к скрипу калитки.
– Калитки? – удивился Дан.
– Это образно, – спохватился я. И улыбнулся. – Учись с полуслова понимать метафоры. Ты же писатель.
Пожалуй, я зря упомянул про писателя. Но Дан даже не отреагировал на это замечание. Похоже, он забыл про всех писателей и режиссеров, вместе взятых. Он видел и помнил лишь Риту, которая похоронила своего лучшего друга.
– А у вас появились новые друзья?
– Наверное, – я пожал плечами. – И все же так хочется иногда всех послать к черту и услышать скрип калитки под окном. И встретить его, единственного, и сказать: «Слава богу, ты вернулся. Я так устал. И так много понял за время твоего отсутствия. Теперь все, все, все у меня будет по-другому. Потому что вернулся ты…»
Я говорил быстро, глядя на красивый персидский ковер. Я говорил себе. И уже понимал, что говорю только о Ростике. Впрочем, я имел его в виду изначально.
Похоже, Дан плохо понимал меня. И вновь осторожным словом перебил мои беспорядочные мысли, в которых я заблудился, словно бережно взял за руку и вывел из темных чащоб на прямую дорогу.
– Мне кажется, он обязательно вернется, ваш друг. – Уже Дан дружески положил руку на мое плечо. Уже он меня утешал. – Я вижу, Ростислав Евгеньевич, что у вас теперь трудное время. Вам тоже нужна поддержка, как и Рите.
Я поднял на него измученное небритое лицо. К черту! Мне хотелось кричать, в отчаянии топать ногами и безжалостно вышвырнуть парня вон. Мне ничего не нужно! Мне нужно, чтобы меня оставили в покое! Раз и навсегда! И тем более он! Ему вдруг вздумалось меня поддержать! К черту! И нечего жалеть этого очкастого мальчишку. В конце концов, он сам виноват, если не умеет постоять за себя!
Я непринужденно улыбнулся. Я был сама доброта и внимание. Я почувствовал себя в шкуре Лютика. Наверно, я научился играть.
– Ну что ты, все у меня хорошо. А ты… Ты иди к Рите. И ничего не бойся. Я же вижу, ты ее любишь. И она, сама того не понимая, очень нуждается в тебе. Нужно уметь и бороться за любовь, и прощать любовь, и ждать любовь. – Я похлопал его по плечу, осторожно выпроваживая за дверь.
– Спасибо, – выдавил с чувством Дан. – Если бы вы знали, как сегодня мне помогли.
Этого я уже выдержать не мог. Еще чуть-чуть, и я готов был поколотить Дана. Но я выдержал, до боли сжимая в карманах кулаки. И вновь улыбнулся открытой чистой улыбкой. Разве что не было камня за пазухой.
– Да, кстати, Дан, – словно невзначай что-то вспомнив, небрежно сказал я. – Это насчет твоего рассказа. Ну, ты помнишь.
Он недоуменно посмотрел на меня. Он, похоже, уже ничего не помнил. Любовь отшибает память. Это был еще аргумент против любви.
– Что? – Он поправил очки на переносице. – А, да, конечно. Вы не волнуйтесь за меня, Ростислав Евгеньевич. Я понимаю, что вам тоже нелегко. Так что… Ну, в общем, не стоит за меня хлопотать. Вам и самому достается в жизни. И потом, я ведь сам должен за себя постоять. В конце концов, у меня еще есть тысячи идей в запасе. Так что вы не волнуйтесь, если ничего не получится… А ваш друг обязательно вернется. И не важно, что время его возвращения не обозначено. Может быть, так даже лучше. Может быть, это шанс, чтобы вернулись вы… И он вас где-то ждет…
– До свидания, Дан. – Я был на пределе. Этот умник доводил меня до истерики. Мои нервы не выдерживали и вот-вот могли лопнуть.
Дан переступил за порог и резко оглянулся.
– Только мне не нравятся ваши глаза, Ростислав Евгеньевич. Мне кажется, они другие. Но что в них – я не могу прочесть. Наверно, усталость. Но усталость имеет столько значений…
Я, стиснув зубы, кивнул ему на прощанье. И закрыл дверь на замок. Рухнул на диван. И перевел дух. Я, правда, очень устал. Я раньше не знал, насколько можно устать от благородства.
А через пять минут позвонил Лютику и торжественно объявил, набивая себе цену, что все улажено как нельзя лучше, правда, изрядно пришлось попотеть. Лютик выразил мне огромную благодарность и заметил, что скоро мы получим приличный аванс. И сможем начинать строить загородные виллы. И обязательно станем самыми добрыми соседями. Может, даже начнем выращивать клубнику. А из окон будет виден молоденький лес и зеркальное озеро, в котором мы станем разводить белых лебедей. Лютик даже уже присмотрел престижное местечко, где обитают вполне достойные люди с достойным кошельком. В завершение новоявленный помещик Лютик добавил, что природа успокаивает и расслабляет. А нам после «Оскара» полноценный отдых просто необходим. Я радостно поддакивал Лютику. И чувствовал себя мелким мошенником, которому удалось сорвать большой куш.
И по этому поводу я налил себе виски. Помянуть Джерри я забыл.
Дни пробегали в бешеной пьяной скачке. Иногда я на секунду останавливался и задавал себе резонный вопрос: зачем я так никчемно гублю свою жизнь? Потом вспоминал, что гублю никчемную жизнь Неглинова, которого уже ненавидел, и вновь с чистой совестью пил. Словно старался навсегда уничтожить Ростика. Вином я заглушал и мысли, и переживания. Моя пьяная совесть давно впала в летаргическим сон. Я же чувствовал себя раненым зверем, готовым вырваться из клетки в любую минуту.
Мое затворничество заканчивалось бесславно. Поначалу я делал какие-то пьяные звонки, пытался кому-то что-то доказать. Но раненый зверь рвался на волю. И я стал появляться на тусовках в самом неприглядном виде.
В опустившемся небритом человеке с мутными глазами и шатающейся походкой с трудом узнавали преуспевающего артиста Неглинова. Как-то я попытался плюнуть в рожу Подлееву, но опять попал против ветра. И Лютик, само благородие, опять вытирал мое оплеванное лицо, прыгая с тросточкой вокруг меня и что-то пытаясь доказать. На какой-то тусовке я встретил Песочного и во всеуслышание заявил, что его милая жена Бина законченная шлюха. Песочный, помню, радостно ответил, что он и сам уже пришел к такому мнению, поэтому отправил ее на все четыре стороны, оставив с носом. И теперь она, жалкая и побитая жизнью, побирается на творческих помойках. Помню, я поплакал на плече Лютика, от всей души жалея Бину и умоляя его выделить ей маленькую роль.
Лютик, как всегда, отмывался за меня, доказывая недовольным господам, что мой бесценный талант оправдывает все на свете, и приводил веские аргументы из жизни великих. На меня лично Лютику было плевать. Остановить меня он не пытался, он лишь следовал за мной с веником и совком, подчищая неосторожные слова и опрометчивые поступки. Иногда он звонил Вике, и она забирала меня домой. Вика любила меня, как собаку, уже заразившуюся бешенством, и жалела ее. Но сколько могла она терпеть, если так и не сумела удержать на привязи? Наверняка она подумывала об усыплении неуправляемого зверя. Однажды Вика спросила, почему мне стало хуже. Она искала причину и не могла отыскать. Мне нечего было ей ответить. Я эту причину не знал или знал слишком хорошо, чтобы объяснить. Я просто промолчал.
