Когда я вернулся домой, то не обнаружил ни одного сообщения от Никки. Я подождал день. Ничего. Подождал еще день. Ничего. Я почти лишился рассудка и написал ей письмо, в котором спрашивал, получила ли она мое… послание. Она ответила, что оно ее шокировало. Она и не предполагала, что я чувствую. «Ты прав, – писала она, – я счастлива в браке и не могу даже подумать о том, чтобы сбежать с человеком, который может есть только сыр. Предложи ты мне это десять лет назад, я, возможно, восприняла бы это совсем иначе. Теперь о таких вещах даже и говорить-то неловко. Прости за то, что я вела себя с тобой столь легкомысленно. Это со мной бывает всегда, когда я нервничаю. Что же нам делать?»
Сперва я был рад тому, что она ответила. Даже такой ответ все-таки лучше, чем ничего. Затем я разозлился на нее за легкомыслие, и, наконец, когда наши отношения с Люси начали улучшаться, а обмен письмами сделался менее интенсивным, я почувствовал почти облегчение. К тому времени я уже прекратил обращать внимание на Люси и поэтому пропустил симптоматические изменения в ее поведении, а через неделю произошли события, которые были для меня в полном смысле громом средь ясного неба.
Когда я проснулся, Карлоса поблизости не было, а Доминик сидела за обеденным столиком и листала мой путеводитель по Австралии «Одинокая планета». Мы ни словом не обмолвились о вчерашней ночи, но когда Карлос пошел в душ, она сказала, что «Ева», хостел в Сиднее, где я намерен поселиться, вроде очень даже неплохой. Мы немного поговорили о Перте, откуда мне предстоит лететь в Таиланд.
– О, когда ты будешь в Перте, – вспомнила Доминик, – обязательно дойди до Северного моста и обязательно отведай маррона,[46] он очень вкусный и чем-то напоминает омара. Если тебе захочется выпить, иди в бар «Бронзовая обезьяна» – среди посетителей много занятных типов, да и еда там дешевая. Остров Роттнес совсем рядом, и ты можешь нанять лодку, чтобы понаблюдать за дельфинами, но будь осторожен, Кит, у них могут быть детеныши. Ты, конечно, напугаешься, но они не опасны.
За весь день мы с Карлосом обменялись буквально несколькими словами, а с Доминик мы следили глазами друг за другом, и, когда вечером Карлос отправился в город посмотреть бейсбольный матч между местными командами, мы почувствовали необыкновенное облегчение, как будто с наших плеч сняли тяжеленную ношу. Мы с Доминик снова пошли в кафе и завели разговор о литературе – ее любимые писатели Коэн и Стендаль. Она рассказала мне о семи стадиях любви по классификации Стендаля: своего рода метафорическое сравнение с ветвью, смысла которого я не понял. Я рассказал ей нашу с Дэнни несуразную теорию о том, что в совершенном мире все должно быть смешным – болезни, голод, война; что все мировые проблемы вызваны людьми, не обладающими чувством юмора; до тех пор, пока ты способен смеяться надо всем, ты всегда будешь в порядке.
– Ага, a ты будешь в этом мире премьер-министром? – ехидным голосом спросила Доминик, но я ответил, что нет, поскольку перестал верить в эту теорию глобального юмора. Доминик сказала, что, по ее мнению, любовь напоминает комедию; ее нельзя анализировать, иначе она умрет.
– Но ты-то всегда анализируешь, – возразил я.
– Да, конечно, – согласилась она.
Я попросил ее проанализировать ситуацию, возникшую между нами, но она отказалась, сказав, что это лишь обеспокоит и взволнует ее.
Она чувствует наступление аллергической реакции, и скоро, чтобы бороться с болезнью, ей потребуется кортизон, а это слишком сильнодействующее средство, и оно не продается без рецепта врача. Комариные укусы на ее теле напоминают раздавленные помидоры, и она боится, что скоро аллергические высыпания покроют лицо и шею.
– Я знаю, этого не избежать, – сказала Доменик.
Решать проблемы – занятие не для нее; единственное, на что она способна, – это создавать новые проблемы, чтобы отвлекаться от уже существующих, – это ее теория. Не знаю, являюсь ли я проблемой. А мне бы хотелось стать проблемой, и, как мне кажется, я становлюсь ею.
Доменик, подобно мне, слегка подвержена ипохондрии; об этом мы тоже немного поговорили. Самой лучшей из всех ее болезней была общая инфекция, из-за которой ее направили на трехмесячную госпитализацию, сообщила она со смехом. Когда она смеется, то, обнажив зубы в улыбке, качает головой вверх-вниз; смех всегда заканчивается тем, что она отбрасывает назад свои черные волосы и смотрит вам прямо в глаза своими чарующими глазами.
Она все еще утверждает, что Америка – это другой мир, а поэтому «здесь мне не на что надеяться».
По дороге к палаткам Доменик на том же месте, что и вчера, поцеловала меня в шею. Я попросил разрешения поцеловать ее по-настоящему, и она потянулась ко мне. Мы должны были вести себя очень тихо, потому что я ощущал присутствие спящего Карлоса в палатке. Когда она целуется, то движется только ее рот, остальные части лица остаются в покое, а глаза затуманиваются и делаются как бы полусонными. В этом есть что-то необычайно притягательное.
Доминик прошептала, что не хочет осложнять ситуацию. «Да это и не логично», – добавила она. Но я убедил ее побыть со мной еще час. Мы бесцельно бродили вокруг кемпинга и остановились поговорить с хиппи, одним из тех, кто остался после концерта и теперь сидел у въездных ворот. Перед ним на ящике из-под молочных пакетов были разложены карты Таро. Доминик попросила раскинуть на нее карты, а я стал переводить, потому что гадатель говорил очень быстро и она не могла понять его. Карты говорят, что в недалеком будущем ей предстоит траур, связанный с отношениями, которые ее не устраивают. Я лишь несколько изменял в свою пользу смысл того, что предсказывал гадатель, но хиппи не протестовал, поскольку платить за его предсказания предстояло мне. Умолкнув ненадолго, хиппи взял в руки кристалл и коробок спичек. «Это ты», – сказал он, воткнув в землю белый кристалл. Затем, взяв из коробка несколько спичек, рассыпал их по земле. «А это не ты», – добавил он.
Доминик сидела на молочном ящике напротив него и, уперев подбородок в ладони, смотрела на меня. Она улыбалась, и от ее улыбки у меня дрожь пробегала по телу; она скользила взглядом своих карих глаз то по мне, то по картам.
– Будущее благоприятное, – изрек хиппи, – ей выпала сильная карта.
Мы пошли дальше на нашу вытоптанную поляну возле кафе; я нес под мышкой свернутый мат, лежа на котором нам предстояло обсудить предсказания хиппи. Она пошутила насчет того, что было прошлой ночью.
– Там слишком грязно, лучше бы нам пойти в кафе. Я знаю, к чему ты клонишь.
Я захватил с собой колоду игральных карт и, показав ее Доминик, сказал, что ее сильная карта – это я, а затем описал ей, как Дэнни узнавал людей по картам колоды, которая всегда была при нем. Я сказал, что ее карта – это семерка треф, из-за ее носа и цвета волос; и пытался заставить ее выбрать мою карту. Она сказала, что мне подходит девятка (вот уж не знаю почему), я попросил ее снять колоду на этой карте, но после трех неудачных попыток она сдалась и отказалась продолжать.
Я спросил, не являюсь ли для нее помехой. Она ответила, что нет, потому что «между нами нет никаких отношений».
– В таком случае, – сказал я, – я хотел бы быть помехой.
Она засмеялась и переспросила:
– Ты теперь хотел бы быть помехой?
Я ответил, что самым логически обоснованным шагом в данной ситуации было бы совершить какой-либо безрассудный поступок, поскольку сейчас она на распутье и не знает, куда приведет та или иная дорога. Доменик посмотрела на меня сосредоточенным и очень серьезным взглядом, а потом сказала, что я «ужасный». Я лег на спину и попросил ее положить голову мне на плечо, она согласилась. В такой позе возможно дойти до всего, и я почувствовал, что могу убедить ее согласиться на что угодно, пока мы так лежим. Я погладил ее голову, сжал и погладил пальчики, и мы поцеловались, поцеловались более страстно, чем накануне, и она уже не говорила «Нет, я не хочу». Поднятая нашими движениями пыль запорошила наши лица, и мы чувствовали ее на губах, на щеках и на шеях, поэтому мы крепко прижались друг к другу, и я по тому, как шумно и часто она дышала, понял, что в ней просыпается желание, но в конце концов она отстранилась от меня.
Отдышавшись, Доменик сказала, что отправиться в Австралию одной, без меня и Карлоса, будет для нее самым подходящим вариантом. Она хочет «обновить себя», и волнуется за меня, потому что я полностью утратил здравый смысл. Я начал убеждать ее, но в этот момент зигзагообразная молния прорезала послеполуночную тьму, небо на мгновение окрасилось в голубое, деревья заколыхались на ветру, а затем раздалось шуршание, за которым последовал удар грома.
– Не верю, – сказала она.
– Я могу убедить тебя в этом, просто мне необходимо побольше времени.
Пока она готовилась ко сну, я сидел на улице за столиком и теперь задавал себе вопрос, не было ли все это просто игрой, которая вдруг вышла из-под контроля. А сам я даже не могу точно сказать, что обо всем этом думаю, а тем более чего я хочу.
