О дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!
Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.
— Но мы ведь встретимся по этому поводу? — робко спросил Яков Моисеевич. — Как насчет штрудла Анны?
— Почему бы и нет, — сказала я.
* * *
— И все-таки ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.
Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома — жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.
Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи позднеромантического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:
— Это наш охранник!
А я опять мучительно думала, куда Миша дел свою форменную куртку и оружие, и это, как всегда, мешало мне слушать…
Наконец бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал — и публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо, приходили обычно настоящие ценители.
— Это наш охранник! — победно воскликнула погремучая дура.
Миша откланялся и ушел в боковую комнату — вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брат отпуск за свой счет.
А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу — занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать…
— Меня тревожит ваша любовь к красному… — повторил он.
— Напрасно, — возразила я, — нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики…
— …и катались на коньках, — вставил он вдруг.
— На коньках? В Китае? Это любопытно.
— Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати… Катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами. Вообще, спорт в нашей жизни был на первом месте… Все романы завязывались и рушились на катках… Музыка играла — вальсы, фокстроты… Вальсы в основном… Штраус, «Сказки Венского леса»… «У голубого Дуная»… Знаете — это поразительно живо: я даже слышу сейчас, как с сухим хрустом режут лед коньки… Да — короткая шубка, муфта, коньки «шарлотта», коричневые ботиночки — тугая шнуровка…
Он замолчал, зачарованно всматриваясь в далекий ледовый блеск слепящей юности.
— Видели бы вы, какие кренделя выписывал Морис и как восторженно на него смотрели девочки! У него были настоящие «норвежки». У меня — тоже. Знаете, такие коньки для соревнований, высокие ботинки… И я вам скажу, что он довольно успешно противостоял знаменитому в то время Рудченко.
Я вспомнила, как на Мориса смотрели две пожилые овечки в китайской резиденции.
— А что, Морис и вправду был когда-то молодым?
— Морис был отчаянной, наглой смелости парнем! — воскликнул обиженно Яков Моисеевич. — Хлесткий, резкий, очень остроумный… Если б я рассказал вам хоть пятую часть всех безрассудств его молодости, вы были бы шокированы…
— Ну, надо же! А я думала, он был коммивояжером.
— Коммивояжером был я… Вернее, менеджером в «Чунь-синь комершиал компани»… Но это — гораздо позже… Мы торговали пушниной, кишками для колбас, английскими велосипедами «Геркулес». Как видите, вполне заурядная деятельность. Впрочем, моим героем в то время был Лесли Хауорд.
— А кто это? — спросила я.
— Боже мой, вы ничего не знаете! Он играл Эшли в «Унесенных ветром». Был чертовски элегантен…
— И все-таки, Яков Моисеевич, — я отодвинула стакан, — откуда посреди полного китайского процветания вдруг отъезд в эту сумасшедшую призрачную страну, да еще в то время, когда ее мотало из стороны в сторону?..
Он улыбнулся:
— Ну, это… надо всю жизнь по кирпичику восстанавливать, чтобы внятно-то ответить… А ваш отъезд — почему? То-то… Мама, помню, все просила: «Яшенька, погоди, не езжай ты в свою Палестину, пока эта история с арабами не закончится»… А я ей: «Мама, она никогда не закончится»… Знаете, в то время мы были покорены романтикой Жаботинского, Трумпельдора, Бялика… «Бейтар», «два берега у Иордана» и все такое… Нет, мы были молоды, понимаете? Мы были молоды и крепки сердцем…
Вот вы как-то насмешливо — о Морисе… Господи, если б я взялся рассказывать его жизнь! Где только этот парень не побывал! Например, во время войны оказался в Италии, так сложились обстоятельства. Ушел в горы, разыскал партизан, воевал с ними… Был командиром отряда…
Однажды, уже в самом конце войны, они ввосьмером обезоружили 180 немецких солдат.
— Ну это… положим!
— Да-да! Сначала выловили двоих, заставили их написать листовку на верхнебаварском диалекте… Точно не помню, вроде там обращение к товарищам звучало каким-то сленгом. «Шпец», что ли… как наше «хэвре!» Остальные прочли, поверили… сложили оружие и ушли через границу со Швейцарией, как им было велено… Может быть, я что-то путаю в деталях, но по сути все верно… Морис напоследок сказал немцу, их командиру: «Мне не нужна твоя смерть. Для тебя и для меня война закончена. Но знай, что я — еврей».
— Послушайте, да ваша сушеная вобла Морис — просто замечательная личность! — воскликнула я.
— Да, — подтвердил Яков Моисеевич с достоинством.
— Тогда за что вы его ненавидите?
Он подпрыгнул на стуле, вспыхнул, побагровел.
— Какого черта! Что вы себе позволяете! С чего вы взяли?!
Я смиренно смотрела на этого чудного старика.
— Моя профессия — наблюдать, — сказала я грустно.
Он сердито покрутил ложечкой в полупустом стакане.
— Да, — сказал он. — Человеку бывает трудно управлять своими чувствами. Но человек должен сделать все, чтобы эти чувства не бушевали на поверхности.
— Вот именно, — сказала я. — Итак, за что же?
— Он отнял у меня любимую женщину. Это было так давно, что уже не о чем говорить…
— …юную особу в красном плаще?
— …в красном плаще… Через год она опомнилась и пришла ко мне, а он уехал в Италию… но после войны вернулся, и этот кошмар возобновился с какой-то безумной силой… И два года она металась между ним и мною и таяла от чахотки… История, знаете ли, банальная…
— Все истории банальны, — возразила я, — пока они не случаются лично с тобой.
— Я… я не знал — куда деться после ее смерти. Как будто окончен спектакль, и надо выйти из театра — а куда идти?.. Это был 47-й год, и я придумал себе ехать в Швейцарию, в Монтре, где собирался конгресс еврейских общин… Выехал в Шанхай, за визой, и там меня вьюга застала — страшная вьюга, бушевала три дня… Лететь мы должны были на американском самолете, в то время летали такие, переделанные из военных транспортников… Ну, вьюга — куда деваться? Поехал в клуб «Бейтара», встретил там приятеля, заказали мы ужин… Вдруг — как наваждение: в дверях цыганка. Швейцар — гнать ее, а я как брошусь — впусти, впусти ради бога! Сунул мятую купюру, он впустил… А у меня такая тоска страшная! Только похоронил, знаете… все представляю, как ей холодно там, в такую-то вьюгу, одной лежать!.. Говорю этой цыганке — погадай мне, только смотри, не обмани! А она мне — эх, душа моя, вижу, сердце у тебя изранено… Знаете, эти их цыганские штучки… но бог мой, в самую-самую точку! Ну, прошли мы с ней в комнату. Она подает горсть амулетов, велит — брось на стол. Я бросил… Она долго рассматривала… Потом раскинула карты Таро. И наконец говорит мне: ты сейчас ехать хочешь, но никуда не поедешь. В казенном доме тебе нужной бумаги не дадут. А через полгода уедешь в страну, где будешь очень счастлив… Да… маленькая собачка была у этой цыганки, смешная такая, грызла трубку… И что вы думаете? Через три дня прихожу в швейцарское консульство, выходит консул с телеграммой в руках и говорит — конгресс откладывается на неопределенный срок… Вот так… И сюда я попал — точно по цыганскому слову — через полгода.
— И были счастливы? — спросила я.
Он помолчал.
— Понимаете, — сказал он, — последняя карта выпала тогда — ярко-красный закат солнца… Черт возьми! — спохватился он. — Зачем я все это вам рассказываю, к чему это вам-то — вся эта чужая прошлая жизнь!..
