— Все-таки и я кое-чего достиг в этой жизни, - солидно сказал он сам себе, и тут ему стало чего-то страшно.
И тоскливо, и холодно стало, несмотря на июльское время. И он опять поднял голову, и опять увидел эту Полярную звезду. И опять Полярная звезда в упор и горько глядела на свою заблудшую землю. И опять все корчилось и болело.
— Что? Что? - шептал художник. - Что? Что? - шепотом повторял он, пятясь и спотыкаясь.
— Что? Что? - все бормотал он. А потом уж и не бормотал. Потом он уже молча и тихо сел в самолет и полетел
из Москвы в сторону, совершенно противоположную Швеции, а именно - в Сибирь.
Молча и тихо сошел он по трапу, и тихо, и молча, и плача он быстро шел туда, к висячему мосту. Он шел плача, и слезы плавили ему глаза. И глаза поэтому не могли видеть ничего: ни новостроек, которые вылезли из-под земли, как грибы, ни лиц, озаренных радостью нашей эпохи, ни самой радости нашей эпохи не видели глаза плачущего человека.
Но потом слезы кончились, и он увидел, что висячего моста уже нет, а на его месте построен новый мост, каменный.
Слезы кончились. Художник стал сух. Он немного постоял. Потом снял свою хорошую одежду. Нагой, он связал ее в узел и утопил. Нагой, он тихо ступил в мутные струи вонючей речки. Нагой, он стоял дрожа и сказал слово. И слово это было - о пожалуйста, не смейтесь! Прошу! Я умоляю вас не смеяться! - слово это было "пфимпф".
- Пфимпф, - тихо сказал художник и медленно поплыл.
Его (разумеется, совершенно случайно) никто не видел,( почему потом и не искали. Обезображенный труп его нашли потом туруханские рыбаки, но какое им было до него дело?
А если вы спросите, откуда я сам тогда все это знаю, то я вам на это ничего не отвечу. Я вам другое скажу: никто ничего не знает. Не знаем, кто мертв, кто жив, а кто еще не родился. Никто ничего не знает. Всех нас надо простить. Я не шучу. Я еще не сошел с ума.
Мелкие приключения Орла Орлова
Орел Орлов взял у жены 25 рублей и отправился на ярмарку, устроенную горисполкомом перед Пасхой по случаю Первого Мая.
Это необычное имя "Орел" Орлов получил потому, что родился в годы обостренной классовой борьбы и ликвидации всего кулачества как класса. Злобный кулак Ферапонт поджег ночью ригу, где сушились снопы, а наутро родился Орлов, и его назвали за это Орлом. Он теперь работал на телевизорном заводе вахтером, зарабатывал прилично и мог себе позволить купить все, что душе угодно, на эти 25 рублей. Жена его, Евпраксия, тоже с ним хотела пойти на ярмарку, устроенную горисполкомом перед Пасхой по случаю Первого Мая. Но он ее с собой не взял, не объяснив, почему, так как и сам этого не знал.
Прибыв ранним утром на место торжища, Орлов был поражен нарядностью куч людей, красотой товаров и особенно - надписями. Каковые не лишено интереса привести с целью воссоздания той атмосферы, в которую влип Орлов непосредственно перед тем, как попасть в сумасшедший дом. Откуда, кстати, он мигом вышел, пролежав на твердой койке всего лишь неполные сутки: до прибытия на службу районного лечащего врача Царькова-Коломенского, страшного пьяницы с сизым носом, похожим на долго показываемую фигу, и пышной бородой, где вечно торчал всякий сор, а из нее вылетали и в нее влетали мухи, пчелы и комары, которые его самого, однако, никогда не жалили, боясь потерять место, где жить.
Надписи, выполненные славянской вязью в духе модной русской старины, были такие:
Здесь торгуют всякой снедью.
Нам плати рублем и медью.
Эй, любители поесть!
Ваше место только здесь.
Приглашает вас на торг
Кировский райпищеторг.
Окунь-терпуг, хек, налим.
Выбирайте - продадим.
И еще:
Папы, мамы, ваши детки
Любят пряники, конфетки.
Для детей подарка нет чип
Лучше, чем мешок конфет.
А также:
Не трудитесь, не спешите,
На наш столик загляните,
Торты песочные, бисквиты,
Булочка дорожная, творожная,
Ешьте, пейте, аппетит развейте!
Кроме того:
Скажу вам прямо от души:
Рыбные пресервы хороши.
И, наконец, возвышалась над густо дышащей толпой громадная деревянная бочка, на которой плясал натуральный зеленый черт с мохнатым хвостом. Плясал, подлец, бья в алюминиевые ложки и распевая песню следующего содержания:
Не жалейте сбереженья,
Приходите на базар.
Получайте наслажденье,
Покупая наш товар.
Припев (и дробная россыпь ложек):
Лучше нету наслажденья –
Есть конфету и печенье.
Вас избавит от хлопот
С колбасою бутерброд.
Орлов шел дальше. Он видел лотки, заваленные изобилием, счастье на лицах. Бритые мясники в расстегнутых красных рубахах пластали на колодах упругие свиные туши. Дымились самовары, курился и лез в нос питательный шашлычный дым. Но погубила Орлова мелочь - вывеска с "ерами", "ятями" - ТРАКТИРЪ" У ПЕРВАГО ГОРПРОМТОРГА", приделанная к крыше простого сарая, грязные доски которого были искусно выкрашены художником под вид смолистого соснового сруба.
— Эт-то что еще такое? - пролепетал Орлов, указывая на вывеску.
— А это, мужик, царь с Солженицыным из-за границы вернулись, - объяснил ему какой-то пьяный молодой человек с длинными патлами. И захохотал.
У Орлова помутилось в глазах, и он единым духом приобрел и выпил из горлышка три четвертинки водки плюс бутылку ананасного ликера. После чего замелькали перед ним в калейдоскопе позументы, хоругви, колокола поплыли, торжественные хоры запели. И дрожащий Орлов обратился к близстоящему милиционеру с плачущим вопросом:
- Городовой! Голубчик! Скажи, пожалуйста, зачем это нелепое население издевается над батюшкой-царем? Зачем нахальный черт плясал на бочке, оскорбляя веру? Зачем гражданы пихаются локтями, а бабы дерут друг у друга мясо? Скажи, городовой! Мильтон! Голубчик?!
Страж порядка недолго вглядывался в духовно преображенное лицо несчастного Орлова. Сплюнув, он поволок рыдающего за воротник, а тот обмяк в его тренированных руках.
- Ну что, бич, допрыгался? - спросил его наутро Царьков-Коломенский. Но тот молчал, свято глядя в потолок и справедливо полагая, что, раз уж он попал в психушник, значит, он и на самом деле сумасшедший.
Однако Царьков не зря восемь или десять лет учился в мединституте. Он быстро определил неизменное здоровье Орлова и вытолкал его из больницы вон своими руками без помощи санитаров и пинков.
Орлов тогда сразу пошел домой и там молча поцеловал жену в ухо. А она ему сначала наладила кулаком, а потом завыла. Это когда он предъявил справку о ночевании в дурдоме и объяснил, каких бед и печалей избегнул.
Евпраксия выла. А Орлов был бодр.
- Все в порядке, Евпраксия, - сказал он. - Жизнь продолжается и будет длиться вечно.
После чего надел форменный пиджак и отправился заступать на вахту телевизорного завода. Чтоб если кто поволокет телевизор через проходную, сразу его остановить, пресечь и передать куда следует.
Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, очень просто - различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть что ни случись - ему хоть бы хны, плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу...
Вот и тут тоже. Царьков-Коломенский взял да и брякнул Васильевской бабе, что они в субботу ездили с Васильевым в лес "любоваться его осенним убранством". А Васильевская баба, на которой тот упорно не хотел жениться, тут же смекнула, что если они ездили в лес, то никак не иначе как в сторону совхоза "Удачный", где в школе дураков преподает старая романическая Васильевская любовь Танька-Инквизиция. Живя якобы в глуши, а на самом деле профура, каких свет не видал. И работает "в глуши", потому что город близко и по зарплате ей выходит за непонятную "вредность" коэффициент 15%. Васильевская баба пришла к Васильеву и закатила ему скандал. Васильев весь покрылся красными пятнами, затопотал на бабу, что она лишает его свободы думать, и выставил ее, прорыдавшуюся, напудренную, за дверь. А сам остался и стал ходить по комнате, бессмысленно присаживаясь в кресло, трогая лоб, кусая ус, ероша шевелюру.
Тут снова стучатся в дверь. Открыл, а там шутовски стоит на коленях друг-предатель В.Царьков-Коломенский и говорит:
- Ты уж извиняй, брат, я не знаю, как такое оно и случилось. Ну - трекнул ей, трекнул я ей, а кто же знал?
Ты уж извиняй, брат, давай, что ли, выпьем в заглаживание моей вины?
Васильев сверху посмотрел на него. Смотрел, смотрел, а потом и захлопнул дверь, не сказав другу никакого обидного слова.
И Царьков-Коломенский поэтому не обиделся. Но оставаться на коленях было как-то очень уж неудобно. Весельчак встал, отряхнул брюки, харкнул в лестничный пролет и зашагал вниз, в направлении собственного плевка.
А при выходе из подъезда его чуть не сбил с ног какой-то взволнованный молодой человек в мохеровом шарфе.
