И Царьков-Коломенский поэтому не обиделся. Но оставаться на коленях было как-то очень уж неудобно. Весельчак встал, отряхнул брюки, харкнул в лестничный пролет и зашагал вниз, в направлении собственного плевка.
А при выходе из подъезда его чуть не сбил с ног какой-то взволнованный молодой человек в мохеровом шарфе.
- Тише нужно бежать, молодой человек, - научил Царьков-Коломенский. Но тот, бессмысленно на него посмотрев, ничего не ответил и взлетел наверх.
Вскоре он уже стучался в дверь Васильевской квартиры.
— Что вам угодно? - сухо спросил Васильев, так как он его слегка узнал, этого молодого человека. Его звали
вроде бы Санечка.
— Мне... мне что угодно? - вдруг разулыбался юноша. - Здравствуйте, во-первых, - сказал он.
— Здравствуйте, - хмуро сказал Васильев.
— А во-вторых, не дадите ли мне глоточек воды, я очень хочу пить...
— Мне не жалко воды, - сказал хозяин. - Но поищите ее где-нибудь в другом месте, - сказал он и хотел закрыть дверь.
— Да подождите же вы, подождите... - Молодой человек дико блуждал глазами, принюхивался, он даже зачем-то на цыпочки становился, отвратительно вытягивая шею.
Так что Васильев, обозлившись окончательно, стал его выпихивать. Но молодой человек оказался тяжел и неповоротлив. Густо дыша, они сцепились и замерли в исходной позиции в этом узком коридорчике.
— Так, может, вы все-таки позволите мне пройти! - выкрикнул молодой человек. - Я хочу все сам увидеть
собственными глазами.
— А... ты вон о чем? - внезапно понял хозяин и усмехнулся: - Ну иди, брат, проходи. Будь гостем...
Молодой человек и юркнул в комнату.
— Но ее же тут нет?! - вскричал он, заламывая руки. - Где она?
— Хозяин ухмылялся.
— Выходит, она нас обоих обманула?! - вскричал юноша. - И вы, вы миритесь с этим?
— Пошел вон, - сказал хозяин. - Пошел-ка ты вон отсюда, сопляк, хам, неуч, кретин, дебил, размазня. Пошел отсюда вон!
— Вы... вы потише! Я ведь боксер! - из последних сил выкрикнул вроде бы Санечка. Но тут же истерично разрыдался и, пятясь эдак боком, боком выполз. Вывалился из квартиры, как ключ из кармана.
А хозяин тогда запер дверь на ключ. Он все еще ухмылялся. Он подошел к зеркалу и построжал. На него глядела его красивая голова, чуть тронутая сединой, несвежее его лицо. Он сделал гримасу, показал сам себе язык, сел за стол и начал писать:
"Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, просто: различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть, допустим, что ни случись, отчего другой сразу бы окочурился или повесился в петле, а этому - хоть бы хны! Плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу".
И тут в дверь снова постучали. Васильев вздохнул и пошел открывать.
На пороге стояли: Васильевская баба, Царьков-Коломенский и давешний молодой человек.
- Да вы мне, никак, чудитесь? - сказал Васильев.
— Ишь ты, ишь ты какой!.. - обиделась баба.
— Острит, острит старик! - ликовал молодой человек. - Ох и остро-ум-ный старичок! - обращался он к Васильевской бабе.
Гости гурьбой ввалились в комнату и расселись по стульям. На столе появилась бутылка вина.
...А близ совхоза "Удачный", в школе для дефективных детей, мальчик Ваня Кулачкин никак не мог понять, чего хочет от него эта чужая накрашенная тетя. Какие такие квадратики? Какие такие птички? Почему, где, кто она, эта тетя, где мама, почему мама была белая и качала головой, паук зачем муху ел, муху ел, не доел...
- Ваня, я ведь, кажется, тебя спрашиваю? – сердито сказала тетя.
Ваня встал и хлопнул крышкой парты.
- Я больше никогда не буду, - сказал Ваня.
Глаза у него были синие-пресиние.
Тетя ему ничего не ответила. Лишь хрустнула тонкими пальцами и подошла к окну, чтобы долго смотреть на темный лес, подступающий к школе.
Ели, пихты освежены дождем. Замерли, не шелохнутся строгие деревья. Петляет проселочная дорога. Какая-то птица, тяжело хлопая крыльями, скрывается в глубине...
- Шишкина бы с Левитаном сюда. Пускай садятся друг против друга и рисуют, рисуют, рисуют, сволочи! -
подумала тетя.
И эта картина ее слегка развеселила.
Кто-то был, приходил и ушел
Ирина Аркадьевна Онегина, сорока двух лет, частенько возвращалась в свою квартиру глубочайшей ночью, что было связано с ее профессией, заключавшейся в игре на домре-прима два в профессиональном оркестре народных инструментов. Отнюдь не собираюсь представлять ее как выморочненную опустошенную фригидную персону - одинокую, с прошлой любовью, за эдакую такую гуманистическую особу, отнюдь я не собираюсь выдавать Ирину Аркадьевну. Кому хочется видеть таких баб, тот пускай езжает в Ленинград, там таких честных полные коммуналки, а кому хочется про такую Женщину прочитать художественное произведение, тот пускай мои литературные листы тут же откладывает в сторону, ибо ничего подобного он здесь не найдет.
У Ирины Аркадьевны были: дочь, сын и даже, кажется, внуки - я точно не знаю, она обманула меня, и я был на нее сердит, отчего и пишу этот рассказ. Я наивно полагаю, что если я напишу (допишу) этот рассказ, то психофизиологическое состояние мое совершенно изменится и Ирина Аркадьевна станет мне не то чтобы мила и приятна, но по крайней мере я смирюсь с ней как с родственной персоной, с родственницей. Знаете, в семье всегда есть уроды, и все их очень любят, хотя и морщатся, хватаются за голову при очередном упоминании об их штуках. Меня предупреждали, что Ирина Аркадьевна уж не одного меня такого голубчика надула, но я отмахивался, мне было все равно. Я люблю все формы жизнедеятельности, поэтому когда образованная и либерально настроенная Ирина Аркадьевна предложила мне сделать либретто для камерной рок-оперы "Поцелуй на морозе" (с ее музыкой, удивительно сочетающей древнерусский ладовый распев со стилем "диско"), я тут же согласился, ибо Ирина Аркадьевна, с младых ногтей циркулирующая в сферах, обещала поддержку и Ивана Митрофановича, и Митрофана Тихоновича, все заслуженных да народных, хороших российских людей. И говорила, что немедленно по исполнении заказа будет заключен договор и я получу тысячу пятьсот рублей денег.
Я, уже не раз горевший на подобных предприятиях, тут же, конечно же, с радостью согласился, проделав значительную работу. Я вывел сюжет - действие происходит на строительстве Красноярской ГЭС, - смонтировал стихи Хлебникова, Гумилева, Есенина, Николая Рубцова и Мандельштама (для равновесия и потому, что я его очень люблю). Трудился я около месяца, а по истечении этого срока все дело лопнуло, потому что, как говорила Ирина Аркадьевна, замысел кому-то там показался слишком дерзким в свете напряженной идеологической обстановки весны 1979 года. Гумилев там, понимаешь... Мандельштам... Да к тому же режиссер не имел московской прописки или тарификации - не помню, чушь, в общем, суть которой меня совершенно не интересовала и не интересует. С Ириной Аркадьевной мы расстались друзьями. Она обещала компенсировать мои старания другой интересной работой, я ей не верю, но как только от нее поступит какое-либо предложение, тут же в очередной халтурной затее участие приму обязательно - авось да клюнет, ведь я за последнее время привык считать себя профессионалом! Авось и клюнет. У меня будут деньги, я не буду никого бояться и куплю себе теплую шубу. Я не в претензии. Роза есть роза, бизнес есть бизнес, эвенок есть эвенок.
Я не в претензии, и я не о том. Я хочу рассказать вам, как Ирина Аркадьевна возвращалась однажды глубочайшей ночью домой и что с ней потом случилось.
Немного о квартире Ирины Аркадьевны. Квартира эта однокомнатная, и она расположена на пятом этаже пятиэтажного "хрущевского" дома без лифта. Живет кругом большей частию рабочий класс, и засыпают очень рано. Летом на улице цветет акация, щелкают семечки, ходят в домашних тапках на толстой войлочной подошве, играют в домино.
Но район этот - не новостройка, отнесенная далеко за пределы города, туда, где чувствуется сырость развороченной целинной земли, и рядом лес, и какие-то деревни с названиями Горшково, Убеево, Порточки, откуда утром бабы везут цветы и редиску на Центральный рынок. Этот район возник на месте разрушенного старого района, состоящего из бараков, и расположен на месте древнего культурного слоя, отчего и тополя, и сирень, и акация, оттого и домино, и традиция шастанья между домами в домашнем халате, как на коммунальной кухне, - все оттого.
Ирину Аркадьевну здесь никто не знал. Это она так думала, потому что никогда не работала "в заводе" и не была знакома ни с кем из окружающих, населяющих эту улицу, или, вернее, этот квартал, - дома были разбросаны в беспорядке, понятное дело - "хрущобы"... ОТСТУПЛЕНИЕ. Стоп! Рассказ этот совершенно катится и рассыпается. Это никого, кроме меня, не интересует, но я, балансируя и срываясь, делаю вот это - жалкую импотентскую гримасу. Дескать, ничего, ничего - скоро все получится, сейчас, секундочку, вот-вот, сейчас закройте глаза и не смотрите на меня...
