Однако теперь время совершило полный оборот. Ретна являлась реальностью и должна была к нему приехать. В течение долгого времени он выбирал тактику, рассчитывал удары, парировал атаки и вроде бы неплохо с этим справлялся. Потом он начал свои странствия, и ласнеровское пространство с его позициями и бастионами стало еще одним замкнутым пространством, еще одной шахматной доской, на которой теперь уже никто не стеснял его движения. Однако вот уже неделю игра у него не клеилась. Случай ему больше не подчинялся. В аэропорту Кеннеди ему впервые пришлось поменять направление, и он оказался в Швейцарии. А потом в самой Швейцарии, несколькими днями позже, несмотря на то, что он в принципе приехал для того, чтобы пройти медицинское обследование, а может быть, и курс лечения, ему пришлось отправиться в Каир. Во всем этом единственным личным его выбором была Ретна. И этот выбор предполагал еще более рискованные пари, чем все его предшествующие ставки. Это был его выбор. Первый выбор с тех пор, как Тобиас его предостерег против риска. Но другого выбора не было. И ничто ему не гарантировало, что все будет легко между ним и этой молодой незнакомкой, которая нашла в его жизни специально приготовленное для нее место. Во всяком случае, именно на этих нескольких квадратных метрах, где пока ничто не задерживало взгляд, его будущее начнет свой взлет либо свое падение. Однако на этот счет он не испытывал ни малейшего сомнения. С ней все было ясно.
Обычно сон отвечал на его зов немедленно. Он сразу погружался в него, как в волну, которая тотчас уносила его в открытое море и приносила обратно только утром. Несколько раз он поднимался, чтобы открыть окно, но снаружи дышать было еще труднее. Бутылка минеральной воды «Эвьян», стоявшая рядом, была пуста, а сбившуюся постель нужно было бы перестелить. Он отбросил подальше наполовину прочитанный детектив. «Битое стекло на каждом повороте». Эффектное название, никак не связанное с сюжетом. У них в запасе их, наверное, целая уйма, чтобы лепить их куда попало, как это практикуется с порнофильмами.
Его взгляд привлекла другая обложка, с более интригующим названием: «Ребенок держит смерть за руку». «Где только они такое выкопали?» — подумал он.
Ночь всегда создавала ему некий странный, особый мир, в котором последние события уступали место событиям более давним. Эту книгу с причудливым названием, должно быть, по ошибке присовокупили к четырем или пяти выбранным им thrillers. У него не было никакого желания ее раскрывать. Он даже пойдет завтра в bookstore и обменяет ее на улыбку продавщицы. Однако слово «ребенок» на миг вызвало в памяти образ девочки, замеченной им в арабском салоне, держащей в руках предмет, природу которого он так и не смог определить. Возможно, Асасян, великий расшифровщик загадок, был бы в состоянии сказать ему, кто она такая: маленькая персидская или евразийская принцесса, возвращающаяся с родителями или с группой в Йемен, в Саудовскую Аравию либо в Индию?
Он все еще испытывал затруднение, когда пытался сделать вдох всей грудью, и смог даже определить точку в плече, откуда исходит это болезненное ощущение. Впрочем, не мог заснуть он не поэтому. Не мог заснуть он скорее из-за ощущения какой-то нехватки — чего-то такого, что должно было бы произойти и действительно происходило практически каждую ночь, где бы он ни был, но что здесь, в этот момент, в этой комнате, где не осталось никакого следа от предыдущего приезда, запаздывало и не создавало в нем обычного расслабления, после которого ему оставалось только отдаться на волю уносящей его волны.
Любой телефонный звонок, вибрирующий в отдаленной части этажа, — звукоизоляция здесь была хуже, чем на нижних этажах, где подобная проблема перед архитекторами никогда не вставала, но, очевидно, была решена самими задействованными материалами, — любой телефонный звонок будил в нем странное любопытство, и всякий раз он не мог удержаться от того, чтобы не приостановить чтение и не напрячь слух, словно этот не предназначенный ему разговор мог достигнуть и его ушей. Он бы с облегчением воспринял любое вмешательство извне, способное нарушить это несколько нездоровое ожидание события, которое, как ему хорошо известно, произойти не может. Не могло быть и речи о том, чтобы за такой короткий срок Дория вдруг напала на его след. Он представил себе, как она в Лондоне или в Монтре вертится в четырех обитых персиковой узорчатой тканью стенах и призывает небо в свидетели его бегства. Он не впервые расстраивал компанию или ускользал у нее из-под носа, но зато впервые скрывался в неизвестном направлении после предложения подобного масштаба. Когда-то, лет десять назад или даже, может быть, пять, такой брачный проект имел бы все шансы воплотиться в жизнь. А еще раньше он мог бы оказаться чудесным исходом. Но теперь?.. Действительно ли она этого хочет? Мысль, вероятно, возникла у нее из-за того, что успех ее фильма — только был ли там действительно успех или всего лишь организованная Хасеном шумиха? — несколько выбил ее из обычной колеи. В любом случае им нужно объясниться, и пусть она поймет ситуацию. Новую ориентацию его жизни. Она, очевидно, поймет, и их ночные диалоги могли бы возобновиться, только, быть может, не так часто. Успех ее фильмов, вероятно, принесет ей другие радости. Вот уж сколько лет они обменивались так новостями! И как только им удавалось находить друг друга! А какое чувство безопасности — иметь возможность вот так связаться по телефону! И она останется его белой королевой. Единственной фигурой, перешедшей из прежней игры в новую.
Однако эта конвенция не могла реализоваться сегодня ночью, поскольку ни в Монтрё, ни в Лондоне никто не знал, где он сейчас находится. Ему никак не удавалось преодолеть связанное с бессонницей возбуждение, подстегиваемое вопросами, которые начали его терзать, поначалу где-то в подсознании, с того самого часа, как его самолет взлетел в Куэнтрене. Больше всего ему недоставало возможности принимать и отбивать мяч его дорогой и безумной Дории, возможности слышать ее раздающийся невпопад смех, ее голос, в котором он никогда не переставал любить некоторые хриплые, надорванные, диссонирующие интонации.
В конце концов ему надоело крутиться и чувствовать эту точку в плече; он протянул руку к флакону, который дал ему Орландо, и проглотил пилюлю вместе с оставшейся на самом дне стакана водой. Возможно, в способе употребления не оговаривались случаи бессонницы, но бессонница наверняка явилась отражением недомогания какого-то иного рода. И действительно, волна унесла его почти тотчас же.
Глухое потрескивание автомата, потом все смолкло. Подозрительная тишина. Отзвучавшая очередь проникла в его сон, не разбудив, а приведя в полусознательное состояние, которое позволяет регистрировать лишь какие-то отдельные звуки; он различает сирену полиции или «скорой помощи», но взрывов не слышно. Как человек, который просыпается после пьянки, он прежде всего задает себе вопрос, где находится… В Калькутте? В Ливане? Где-нибудь в deep south[80] во время рассовых волнений? В стране, где жгут здания дипломатических миссий, магазины, склады, церкви и прочий империалистический хлам?.. То, что витает у него перед глазами, не позволяет ему уловить никакого географического признака.
Он сметает рукой со своей кровати какие-то обломки, которые оказываются всего лишь вчерашними газетами: потолок на месте. Никаких трещин на стенах. Ни струйки дыма под дверью. Он в конце концов встает и, натолкнувшись на кресла, на светильники, на чудовищные витые столики, — какого черта нужно этим столам под Людовика XV среди всей этой поточной мебели? — добирается до дверного проема и устремляется на балкон, — широкие розовые и сиреневые полосы протянулись на горизонте, на горной цепи Хеопса, — как будто ожидал почувствовать запах горящего элеватора, сожженных овец или слезоточивого газа.
Однако ничего подобного его ноздри не улавливают. Скорее запах фиников, отработанного машинного масла и пряностей, витающий над старыми кварталами вместе с голосом имама. Теперь он вспоминает, где находится. Узнает остров, узнает высокие тощие пальмы, похожие на пытающихся взлететь ибисов. Деревья с гладкими, выкрашенными в белый цвет, как священные слоны в Лахоре, стволами, — вероятно, баньяны. Слегка придушенную растительность по обе стороны от великой царственной глади, великой водной улицы, разлив которой на берегах, между папирусами и чудесными висящими над рекой огородиками, вычищенными и ухоженными, как филателистические эмблемы, кажется искусственно сдерживаемым.
Вообще же это ленивая и как бы опустившаяся природа, — голубиный помет покрыл основательной коркой кусты, карликовые пальмы, — природа, неспособная сама за собой ухаживать.
Он не знавал других времен, когда лужайки перед ближайшими особняками — сейчас бросается в глаза их запущенность, — должно быть, могли выдерживать сравнение с Суссексом, с великими лугами Типперери. Он не застал тех времен, и ничто в нем не жалеет об этом. Он за то, чтобы все находилось в движении, в свершении; чтобы империи, равно как и церкви, разрушались и чтобы мир шел вперед, с условием, однако, чтобы здесь и там сохранялись островки свежести, где мог бы отдохнуть взгляд. И прежде всего этот зеленый цвет, который в этих чудовищных, беспорядочных, агрессивных, блистающих отбросами городах есть как бы взгляд, обращенный к природе.
