В студенческие годы я пару раз приезжал к нему на каникулы, после окончания института у него не был ни разу, всё как-то не получалось. Наша переписка носила странный характер. Всё, что я делал, ему не нравилось. Уволился с «Североникеля» – дурак, пять лет учёбы коту под хвост. Стал газетчиком – глупость, чего там можно добиться? Поступил в Литинститут – зачем, у тебя уже есть высшее образование. Если хочешь стать писателем, нужно было оставаться инженером, когда-нибудь написал бы «Сталь и шлак». Этот роман Попова, за который дали Сталинскую премию, он считал вершиной советской литературы. Мои книги, которые я ему посылал, он не читал. Ждал, когда я напишу «Сталь и шлак». Женился – дурак, рано. Развёлся – так порядочные люди не поступают. При этом сам был женат раза четыре. Кроме меня и Юрия, у него были сын и дочь от какого-то другого брака. В юности меня удивляло, как это моя сводная сестра может быть всего на пять месяцев младше меня. Своих детей у него с мачехой не было.
Через несколько лет отец неожиданно пригласил нас погостить у него. Приглашение вызвало у меня большие сомнения. У отца в посёлке был сборно-щитовой коттеджик из двух небольших комнат с верандой и маленький участок. Для отца с мачехой места хватало, а как там разместятся ещё три человека? Смущало меня и другое: как-то поладит Лиза с мачехой? Но она сказала:
– Твой отец хочет увидеть внуков. Ты не можешь отказаться, это немилосердно.
Уговорила. Я отвёз их в Черноморский. Отец встретил нас радушно, мачеха тоже изобразила радость, хотя вид ухоженной, со вкусом одетой Лизы, как мне показалось, её не очень-то умилил. Так получилось, что в это же время у них гостила моя сводная сестра Валентина, красивая молодая женщина со своенравным характером кубанской казачки. Она была замужем за инженером-физиком из Москвы, семейная жизнь у неё не ладилась, она винила в этом всех, кроме себя. Я понял, что ничего хорошего из этого гостевания не получится. И как в воду глядел. Я вернулся в Москву, а недели через две получил от Лизы отчаянную телеграмму: «Забери нас отсюда».
До Краснодара я добрался на самолёте, в аэропорту взял такси и приехал в посёлок. Велел Лизе с ребятами грузиться, а сам зашёл к отцу. Он встретил меня насторожённо. Но я не стал его ни о чём расспрашивать. Он расслабился и поинтересовался:
– Я слышал, тебя приняли в Союз писателей. Это так?
– Приняли, – подтвердил я.
– Поздравляю.
Для людей его поколения Союз писателей был чем-то вроде рыцарского ордена, в который допускались только избранные.
– А что это меняет? – спросил я. – Ты теперь будешь читать мои книги? Но «Сталь и шлак» я не написал и не напишу.
На этом мы распрощались. Я сел в такси и попросил отвезти нас под Геленджик, в посёлок Бетта, куда мы часто ездили в отпуск. В машине Лиза молчала, не хотела говорить при ребятах. Только вечером на берегу моря рассказала, что произошло.
Как я и предполагал, её отношения с мачехой и Валентиной стали портиться с первых дней и быстро переросли во враждебность. Их раздражало в ней всё. Её попытки как-то наладить взаимоотношения встречались в штыки. Я представлял, как две женщины исподтишка могут портить жизнь третьей.
– За что они на меня так? – недоумевала Лиза. – Я же им ничего не сделала.
Я объяснил:
– За то. За то, что ты благополучна, что у тебя здоровые веселые дети, большой дом и муж-писатель. Любой половины из этого хватит, чтобы тебя невзлюбить.
Кончилось тем, что в один прекрасный день Лиза увела ребят обедать в поселковую столовую. Отцу немедленно донесли, он воспринял это как оскорбление. Вызвал её и приказал:
– Убирайся из моего дома!
– В тот же день я отправила тебе телеграмму, – закончила Лиза свой рассказ. – Спасибо, что ты сразу прилетел.
Вернувшись после отпуска в Москву, я написал отцу резкое письмо: «Ты выгнал из дома мою жену и двух своих внуков. После этого ты мне не отец. Забудь обо мне. У тебя больше нет сына и внуков».
Прочитав письмо, Лиза попросила:
– Не нужно его отправлять. Ну, пожалуйста! Это жестоко! Он всё-таки твой отец.
Я возразил:
– Это справедливо. А отцом он мне никогда не был. У меня была только мать.
– Это я виновата. Получается, что я разрушила твою семью.
– Успокойся. Моя семья – это ты. Никакой другой семьи мне не нужно.
Письмо я отправил. Отец написал мне два письма. Я вернул их нераспечатанными. Больше писем не было. Лиза ещё долго переживала эту историю. Шрамов на её сердце прибавилось.
Через три года я отправил её с ребятами под Геленджик, самого задержали дела. Когда освободился, решил: заеду по пути к отцу, нужно помириться, всё-таки отец. Уж какой есть, другого не будет. За два дня до отъезда принесли телеграмму от мачехи: «Отец тяжело болен. Если сможешь, приезжай». Я вылетел в Краснодар. В такси от аэропорта до поселка успокаивал себя: вряд ли что-то серьезное, отец никогда ничем не болел, мачеха паникует. Но оказалось, очень серьезно. Отца сразил тяжелейший инсульт. Когда я приехал, он был еще жив. Через три часа умер. Первый и единственный раз в жизни я поцеловал его. В лоб. Когда он лежал в гробу.
Хоронили отца всем поселком, с гражданской панихидой в клубе, с оркестром, за гробом шло очень много людей – и школьников, и взрослых, бывших его учеников. Я шел вместе с ними и казнил себя за то письмо. Лиза была права, не следовало его отравлять. Если бы я её послушал, отец, возможно, был бы ещё жив. Мы сами убивает тех, кто нас любит.
Оркестр умолк, гроб опустили в могилу, старшеклассники взялись за лопаты и стали забрасывать могилу жирным кубанским черноземом.
Старый учитель давал своим ученикам последний урок труда.
Фильм про БАМ вышел. Он назывался «Лучшая дорога нашей жизни». Правда, не четыре серии, а только три. Его показали по первой программе Центрального телевидения, приурочив премьеру к открытию сквозного движения по БАМу. В «Комсомольской правде» и в «Известиях появились рецензии, очень благожелательные. Однажды поздно вечером мне позвонил режиссёр-постановщик фильма Саша Воропаев и взволнованно сообщил:
– Только что закончилась коллегия Гостелерадио. Нашу картину выдвинули на Государственную премию.
Я его остудил:
– Не спеши радоваться. Премии будут присуждать только через год, а к тому времени все забудут и про БАМ, и про наш фильм.
Так и вышло. Слава, показавшаяся на моём горизонте, сменила курс и проплыла мимо, как Азорские острова. Получив за картину гонорар, я купил «Жигули»-«шестерку», стал чаще возить Лизу и сыновей в театры и в консерваторию на симфонические концерты. В консерватории им больше всего нравился буфет, где продавали бутерброды с чёрной и красной икрой. Я иногда думал, что, услышав Баха, они будут всегда вспоминать этот буфет.
В «Молодой гвардии» вышел роман, который я соорудил из сценария бамовского фильма. На конкурсе Союза писателей и ВЦСПС на лучшее произведение о рабочем классе и колхозном крестьянстве он получил премию. К премии прилагалась медалька, очень похожая на знак лауреата Государственной премии. Я цеплял её, когда приходилась выручать приятелей из вытрезвителя. Иногда помогало.
Борьба за свободу шла успешно.
С годами Норильск не то чтобы забывался, но как бы затягивался дымкой, как порт по мере того, как от него уплывает корабль. Но совсем забыть его мне было не суждено.
Как-то случилось мне побывать в Болгарии по командировке Министерства культуры СССР. Собирал материал для пьесы о советско-болгарской дружбе. Так это называлось. А на самом деле катался по стране, купался в осеннем, уже довольно прохладном море в Варне и Золотых песках и в компании болгарских литераторов наполнял воздухом бутылки «Солнцев бряга». В России бутылки опустошают, а в Болгарии наполняют воздухом. Вообще-то в такие командировки посылают только своих, но свои почему-то не смогли, пришлось спешно затыкать дырку в плане мероприятий. Заткнули мной.
Болгарские братушки, представляя меня, говорили: русский драматург. И я чувствовал себя полковником в свите маршалов отечественной драматургии Гоголя, Островского, Чехова. Но иногда говорили: советский драматург. И будто сдирали погоны, разжаловали в рядовые и отправляли на кухню чистить картошку. Уж лучше бы называли норильским драматургом. Против этого я ничего не имел, так как с норильским театром оказалась связана немаленькая часть моей жизни.
В новую работу для норильского театра меня втравил главный режиссёр Толя Кошелев. После “Особого назначения” он решил, что у меня легкая рука, и настоял, чтобы я написал еще одну пьесу на местном материале. В тот год весь город бурно обсуждал события в лагере “Таежный”, куда учащихся местного индустриального техникума посылали на морковку. Несколько активных подростков начали наводить в лагере порядок. Руководствовались они самыми лучшими побуждениями, но порядок наводили как умели – кулаками. Кончилось это так, как всегда кончаются попытки таким образом навести порядок: озверением, до скотства, в общем-то хороших ребят. После суда над ними в “Заполярной правде” появилась статья “Повелитель мух” (роман Голдинга был тогда популярен), статью горячо обсуждали везде, даже на планерках в горнорудном управлении. Об этой истории Кошелев и хотел поставить спектакль.
