Здесь пора переключить регистр (второй справа) поскольку речь уже зашла об очень серьезной теме, которой мы, увы, никак не можем обойти, ибо она намертво загипсована с самим временем — теме придурка, Придурка с большой буквы — здесь я употребляю это слово в терминологическом смысле.
Придурок был послан, чтобы доказать всему человечеству, что все человечество есть гавно, как в целом, так и в многообразии представителей. Впрочем, сначала надо было убедить каловые массы в том, что раб это звучит гордо, если даже не революционно — в этом смысле, Придурок был достойным последователем Предшественника. Туманно…
Стаканский сочинил роман, на страницах которого постоянно уничтожались Ленин, Сталин и другие им подобные гуси, и хотя рукописи, вопреки заявлению вышеупомянутого, не только горят, но и весьма дурно при этом пахнут, кое-что все же, чрез звуки лиры и трубы, остается, да…
В одной из книг, уцелевшей лишь потому, что после пожара третий, не правленный автором экземпляр, был на сохранении у меня, он разделался с Владимиром Ильичом Лениным вот таким замысловатым и нежным способом.
25 октября 1917 года Владимир Ильич Ленин, как известно, в гриме и парике, в серой классовой кепке (вы, наверное, помните эту поразительную фотографию, единственную, на которой видно истинное, не затуманенное канонической бородкой лицо вождя) преодолев одиннадцать верст по ночному Петрограду, ворвался в Смольный институт для благородных девиц, где и занял кабинет, на дверях которого значилось: «Классная дама», тем самым камня на камне не оставив от собственных рассуждений о роли личности в истории. Если бы он в эту ночь не дошел, если бы не ворвался (весь мокрый от дождя и пота, энергично трясущий руки соратников, скидывая швейцару грязный плащ) если бы не убедил остальных бастардов, что эксперимент надо начать немедленно, обманув пресловутый съезд…
Долгое время и Стаканский, и другие шестидесятники нечто в этом роде и соображали, и даже на эту тему пописывали… Ну а что, если — весь мокрый, энергично трясущий руки соратникам, скидывая какой-то там плащ — в институт для благородных вошел бы не Владимир Ильич Ленин, а, скажем, Борис Николаевич Ельцин, кстати, совершенно случайный тезка нашего героя?
Изменилась бы скорость света в вакууме?
Перестали бы француженки заниматься любовью?
С меньшим ли рвением персонажи нашего романа долбили свои тыквы?
В варианте Стаканского события развивались следующим образом. На углу Гороховой и Поварской товарищам почудились шаги патруля. Быстро переглянувшись, оба нырнули в подворотню, пригибаясь (будто пули уже вылетели из нарезных каналов) гулко пробежали по панели и мягко — по нежному грунту двора. Тут были старые бочки, вероятно, заготовленные на дрова, пахло тухлой рыбой и гавном, над крышей тускло поблескивал купол небольшой церквушки. Владимир Ильич Ленин указал на него ладошкой, репетируя себе памятник (особая, пикантная история которого также займет свое место в романе) затем, изобразив беззвучное «у», крест-накрест взмахнул руками, показывая, как он разрушит, в частности и вообще. И для наглядности сделал твердый, энергичный шаг назад…
Во дворе было ужасно, исчерпывающе темно. Рахья видел над крышей мокрый купол церкви какого-то русского святого, блик на скользком бедре рыбной бочки, передаваемый куполом во двор от уличного фонаря, крестовый жест и бритое лицо за ним — не видел он ни стены, к которой его в вероятном будущем поставят, ни ямы, которая в безукоризненной темноте, черная на черном, хотя бы запахом своим стремилась предупредить, не допустить…
Рахья сперва не понял, что произошло. Только что вот тут, черный на черном, стоял и жестикулировал этот низкорослый русский, и вдруг исчез — и тогда тьма, и тогда крик, и тогда всплеск. Рахья опасливо продвинулся вперед и кончиком сапога нащупал край ямы. Оттуда доносилось бульканье, словно из кипящего котелка, возня, ругань…
— Вы живы, Ленин? — спросил Рахья.
— Руку! — отчаянно вылетело на поверхность, и в тот же миг цепкие липкие пальцы схватили его за запястье.
— Сейчас, Ленин, сейчас! — взволнованно зашептал Рахья, упираясь коленями в грунт и другой рукой хватая начальника за шиворот. Вдруг он увидел борющееся, искривленное смертным страхом лицо и, увидев, подумал, отчего это вдруг стало так светло… Он вообще соображал довольно туго, этот финский рабочий, марксист. Оглянувшись, он приметил дрожащий, быстро движущийся свет. Несколько крупных фигур приближались из подворотни и, став на миг хитрым и умным, как бес, Рахья принял единственно верное решение. Собрав все свои недюжинные силы, упершись локтями в край ямы, он оттолкнул Владимира Ильича Ленина (снова крик, всплеск) и, быстро развязав портки, присел на краю ямы.
— Кто такой? Встать! — раздался приказ патруля.
Хитрый Рахья ничего не ответил. Он напрягся, что было мочи и издал, как показалось ему, звук объясняющий все…
Один из патрульных дал ему в зубы, другой посветил фонарем в яму. Это была глубокая, до краев полная воды и гавна выгребная яма, бывший сортир, уже разобранный на дрова. Из пучины, навстречу склонившимся лицам, поднялся и лопнул огромный зеленый пузырь.
Через полчаса Рахью отпустили, выдав еще пару зуботычин. Он проворно вышел из кутузки, поднял воротник и, руки в карманах, быстро зашагал прочь. Разум подсказывал ему, что не стоит теперь возвращаться в Смольный…
История не знает каких-либо упоминаний ни о нем, ни о Владимире Ильиче Ленине, чьи многотрудные поиски так и не увенчались успехом — а сколько было разных соображений на этот счет, даже самых архифантастических!
Войдя представительным меньшинством в Учредилку, большевики подавали депутатские запросы, обвиняя бывшее правительство в тайном похищении и даже убийстве двух членов партии, ходили смутные слухи, что вождя ликвидировали германские агенты — так или иначе, это навсегда осталось исторической загадкой, одной из многих, коими изобилует историческая наука, а после и вовсе поросло быльем, как и та яма, вскоре засыпанная.
Окончилась война, Россия разобралась с Европой по поводу новых границ. Были критические моменты, угрозы военных переворотов, новых революций, но слава Богу, все обошлось, к концу двадцатых годов жизнь наладилась, мир оправился от войны, от кризиса, тридцатые годы прошли относительно спокойно, если не считать неудачных попыток фашистских переворотов в Германии и Италии, сороковые и последующие были вполне мирными, широкими шагами шел технический прогресс, Россия и Америка стали цветущими сверхдержавами, все было хорошо, все было великолепно, но все-таки чего-то не хватало, чего-то мучительно не хватало… Нравится?
Для восьмидесятых годов сошло бы. Но рукописи горят, господа, и в воде они тонут, и в компьютерах пропадают.
Да и скорость света в вакууме, знаете ли…
Да и француженки…
Да и тыквы…
А что, собственно, тыквы, сдались они вам?
Опять переключим регистр, отмотаем несколько десятилетий назад, да познакомим читателя с детством, отрочеством и юностью героя.
В те солнечные годы уже описанный и благополучно разрушенный поселок НКВД еще только строился, источая запахи свежей древесины и камня. В паутине лесов, словно будущая ракета, стояла некрашеная Водокачка, и воду таскали из ручья по прозвищу Шумка. Прославленные палачи, после трудной рабочей недели отмывшись от крови и лимфы, насвистывая, принимались за доводку своих жилищ, исправляя перекошенное, их жены готовили вкусные мясные обеды, дирижируя деревянными мешалками, их дети возились в чистейшей желтой пыли.
Что было знаменательном в том отдаленном и не существующем (никогда не существовавшем?) детстве, на чем мог бы остановиться взгляд, брошенный с высоты птичьего полета в его глубину и тьму?
Малолетняя проститутка Аня Колобкова, с серыми глазами чистейшая Соня Мармеладова, хранившая тайну невинности чуть ли не всех мальчиков поселка?
Таинственные закаты над Днепром, тени птиц над водой, уличавшие Гоголя во лжи, длительные поиски сверчка под камнем?
Кошки повешенные, кошки, с керосином сожженные, кошки, разорванные между берез?
Насущная необходимость — а не то пробьют щелбан — исправно говорить «Огурчик», когда рыгаешь и «Свояк», когда пердишь?
Мечты о преступлении, скажем, убийстве инкассатора — так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь?
Рогатки, самопалы, луки, парашютики, ножички, расшибалочки, летчики, налетчики, бомбы, пулеметы?
Вылазки по садам да огородам, тяжелые ранения солью, смерть мальчика по кличке Сопля, которому заряд угодил в голову?
Групповой онанизм и мужеложество в заброшенном деревянном сарае за Водокачкой, где пахло мочой, и стены были изрисованы примитивными пособиями?
