— По-вашему выходит, — задал вопрос Автор, воспользовавшись паузой, — так было, так есть и так должно быть? И никакая тут советская власть с Лениным и Сталиным не поможет?
— А вы что думаете? — подхватил реплику Собеседник.
— Вернее: вы не хотите думать! Вы уцепились за чужую, ловко построенную умозрительную схему. Дескать, причины порождают следствия! Логично? М-да. На ваш взгляд. И вот вы поставили точку и умыли руки. Совсем зря! Вы забыли, что следствия становятся новыми причинами, вызывающими новые следствия. И так — без конца. И никакая тут программа партии и никакой очередной съезд не нарушат этой бесконечности … в том числе и звериной ненависти к новому миру.
— Но почему звериной?
— Да хотя бы потому, что существование ее признает и сама советская власть. Вы ухмыляетесь? Напрасно. Звериная ненависть это не какие-то там литературные пассажи в поэзии Маяковского, который со сладострастием мечтал расправиться при помощи нагана с белогвардейцами, «укрывшимися в парижских кабаре». Оставим в покое советскую прозу и поэзию. Это, в общем, не документы. Документы — это советские газеты.
Собеседник вытащил из кармана вырезки из газет и пошел шуршать ими.
— Погодите, — просил он, — повремените чуточку. Да, вот она — первая и наиболее краткая. Заметка из «Советской молодежи», за 18 ноября 1964 года. О том, как в Риге судили одного, ну, понятно, врага, ненавидящего строительство «нового мира». Этот ненавистник девятнадцать лет со своею ненавистью прожил, по газете, в Галянских лесах. Заметка — хроникальная. И не особенно выразительная. А вот дальше, — Собеседник поднял брови, — дальше — целое художественно-документальное произведение, этакие садистско-звучащие заметки известного советского очеркиста Пескова. Заметки под названием «Дезертир», помещенные в «Комсомольской правде» за 16 сентября 1962 года. Начинаются заметки довольно игриво.
…Степное село Битюг-Матреновка, Воронежской области. Гуси на зеленых широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы — окна еще в известке. Ведра с краской, доски, груда кирпичей…
— Лирика? — спросил Собеседник. — А нужна она «Комсомольской правде», чтоб — вслед за ней — на целой странице рассказать о Николае Тонких. Николай Тонких в злобной, звериной ненависти ко всему «строительству» спрятался на чердаке своего дома и там — в одиночестве — провел двадцать лет. Или, как говорит очеркист Песков:
Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих, как близнецы. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине…
— Это уже не лирика! — воскликнул Собеседник. — Это трагедия. И очеркист «Комсомольской правды» вроде бы чувствует эту трагедию. Трагедия — следствие! Причина — ненависть. И вот следствие вызывает новую причину, вслед которой идет новое следствие — желание выбраться из темноты и увидеть солнце. Полуослепший от добровольного двадцатилетнего заключения во мраке Николай Тонких покинул свое убежище и увидел солнце. А что увидел очеркист Песков? Сцену, ждущую своего Шекспира? Нет. Песков захихикал, радостно потер свои идеологически выдержанные руки и написал: «Вот и вся трагическая и жалкая судьба Николая Тонких». Чувствуете, как у них всё просто, — добавил Собеседник. — Зачем размышлять? Зачем заглядывать в душу человека… между прочим — Николай Тонких не убийца и не вор! — человека, чью волю сломила тоска о солнце.
— Страшно, подчас, складываются жизни человеческие, — прошептал Автор, и тут же заметил, как задергалось лицо Собеседника. Такое с ним случалось не часто.
— Ага, страшно! — воскликнул Собеседник. — А у героев вашей «Моли»? Им что? Не страшно? Они тоже задыхаются от ненависти. К кому и к чему? Многие из них даже не знают о причинах! Конечно, ваш Решков пробует в чем-то разобраться. Суходолов? Суходолова вы уважаете, — усмехнулся Собеседник. — Он вам дорог за его любовь к Воскресенскому, к Ксюше, к старику отцу. И еще у вас есть выдуманный Кулибин Владимир Борисович, тот самый, кто собирается написать ненаписанную книгу. Кулибин — во всем разбирается тонко. И в причинах и следствиях. Так что он вам и может кой-что объяснить.
— Что?
— Как «что»? — вскинул брови Собеседник. — Да то, что жизнь это не Свод законов Российской империи. И не ленинские декреты или постановления съездов. Жизнь — это каждый человек своего особого мира. Беда человеку, если над ним Ленин, Сталин или продолжатели их дела. Для них — всё просто. Один Иван и еще один — вот уже два Ивана. К этим двум — еще и еще Иваны, и нет человека, есть масса. Поголовье. А поголовье что? Поголовье принимает для всего поголовья обязательные партийные указания и единое для поголовья мировоззрение. С одним и единственным мировоззрением хлопот никаких. Отару, понимаете, или массу или поголовье легко послать куда хочется. На пастбище в степь или в бойню. Это всё равно! Для отары. Для поголовья. Для людей единого мировоззрения. Страшно? Да, страшно. Но вы на судьбе своих героев все же рискуете показывать крушение единого мировоззрения, взамен чего приходит ненависть, пусть и грубая, пусть и жестокая. Она законна, эта ненависть, и нужна, как нарыв, чтобы освободить живую ткань тела от мучительного гноя. Процесс этот болезненный, процесс.
— Процесс созревания ненависти?
— А вы как думаете? — спросил Собеседник. — Я вам привел два газетных примера подобной ненависти, давших, кстати сказать, повод позлорадствовать создателям единого мировоззрения: в одном случае ненавидящий строительство нового мира зверем жил в лесу девятнадцать лет, в другом случае — ненавистник сам себя заточил в двадцатилетнюю темноту. Ах, как смешно! — зубоскалят газетные мастера. — Видите судьбу отщепенцев, врагов и скептиков. Что ж, для единого мировоззрения — это подлинные враги. А для жизни? У жизни своя, ни в какие партийные директивы не укладывающаяся, собственная сущность. Что за сущность? — может спросить любопытный. У этой сущности есть имя: объективная истина. Только она способна объяснить добро и зло и только ей по силам праведные приговоры. Объективной истины боятся апостолы единого мировоззрения. Их мировоззрение — кроваво-красное. И когда они сталкиваются с отрицанием его, с ненавистью к нему, то… Понимаете? Это когда-то были разные братья Карамазовы. У них разных Карамазовых не должно быть. А если появляются такие разные и ненавидящие, тогда что? Я уже вам приводил примеры. Вот еще один! Записанный сухим протокольным языком полковника-чекиста Сгибнева в газете «Красная звезда» за 5 января 1966 года, в статье «Зачеркнутые годы». Чекист рассказывает о Терентии и Владимире Ивановых, об отце и сыне, двадцать два года проведших… но дальше я вам прочитаю из протокола полковника-чекиста Сгибнева.
Они укрылись в самой недоступной глубине псковских чащоб: ни тропинки вблизи, ни деревень… Одни только барсуки по соседству. Но барсуки — это хорошо. Терентий Иванов (отец) выгнал зверей из ям, навел в них комфорт и приспособил к жилью…
— Как видите, — сказал Собеседник, — в звериную яму ушли Ивановы от «нового мира». На двадцать два года. На всю жизнь! Полковник-чекист с удовольствием отмечает: кто-то донес и тут надо прочитать еще несколько строчек.
Облава длилась несколько месяцев. Группа чекистов прочесала семнадцать тысяч гектаров леса…
Приказ звал вперед, приказ предавал силы. Нужно было арестовать этих двуногих волков. Нужно было, чтобы они, и другие похожие на них знали: ни один… не отсидится ни в какой берлоге, не уйдет от кары… Суд воздал должное Терентию и Владимиру Ивановым…
После этой встречи с Собеседником, Автор часто думал о ненависти, тревожился мыслью, что ее в «Моли» слишком много. Ну и что ж, успокаивал себя Автор, жизнь есть жизнь!
«Да, ведь, так говорил Собеседник», — вспомнил Автор и с некоторой нервностью стал перебирать свои старые записки.
Вот был Костя Туровец — наивный идеалист, комсомолец, «персональное дело» которого, в общем, закончилось благополучно: строгим выговором с требованием повысить классовую бдительность и идейно вооружиться.
Костю оставили на том же строящемся в Омске заводе. Он работал самоотверженно. Да по-другому он и не умел работать, этот крестьянский сын, мечтающий, в конце концов, попасть в университет.
Что из того, что он оказался в совершенно чуждом ему мире и под вечно наблюдающим и косым взглядом комсомольцев? «Они — это они, я — это я», как-то сказал себе Костя Туровец. В этом не было ни пренебрежения, ни озлобления. Он им всё прощал. Он оправдывал их, и от души жалел их так, как можно жалеть родного, очень несчастного и навсегда потерянного брата.
