— Прощайте, — сказал он Элизабет с подчеркнутой вежливостью.
Она, казалось, хотела сказать что-то. Но промолчала.
Филипп повернулся к Деону, и на лице у него Деон увидел то выражение нежности, вызова и гордой отчужденности, которое помнил с самых давних дней их детства. Но теперь во взгляде Филиппа было что-то еще — может, сострадание.
— Мне правда очень грустно, — сказал он. — Я об отце.
И закрыл за собой дверь.
Деон унесся в далекое прошлое — в тот день, когда они подрались за дамбой из-за глиняной фигурки быка с острыми шипами вместо рогов: Филипп был старше и сильнее, он повалил Деона на землю и стоял над ним с совершенно таким же выражением.
Он так ушел в эти воспоминания, что не сразу воспринял последние слова Филиппа, машинально счел их за простое соболезнование.
И вдруг он осознал, что Филипп сказал: «Я об отце».
Нет, «о твоем отце».
Отец.
Наш отец.
Мой отец.
Он поглядел на Элизабет, ища подтверждения, но она снова уставилась на свои сплетенные пальцы. Возможно, она вообще не расслышала, не уловила.
«Мне правда очень грустно. Я об отце».
Я изуродую его, подумал Деон. Я разобью в кровь его морду, его черные лживые губы, выбью ему зубы…
Мой отец.
— Ублюдок, — сказал он еле слышно. И повторил громче: — Ублюдок. — И еще: — Ублюдок!
Распахнул дверь и вне себя от бешенства и отчаяния исступленно крикнул в пустоту:
— Ты уб-лю-док!
И кинулся вниз по ступенькам. На каменном полу вестибюля резиновые бахилы заскользили, и он еле удержался на ногах.
Улица тоже была пуста.
Он кинулся к своему «фольксвагену», и две женщины, все еще ожидавшие автобус, испуганно попятились. Почтальон остановился на углу и удивленно посмотрел на него. За садовой оградой залаяла собака.
Деон рванул машину с места и обогнул угол, не снижая скорости. Снова пусто. Еще поворот. Никого, кроме старика в нелепом старом «моррисе», неторопливо катящем по самой середине улицы.
Куда девался этот трусливый ублюдок?
Мой отец.
И тут из тумана прошлого на него нахлынули беспорядочные, обрывочные воспоминания. Казалось, между ними не было ничего общего, но они смыкались, обретали новое толкование и внезапно сложились в единую ясную картину.
Этого достаточно. Мы — братья.
Отец стоит на ступенях у входа в Джеймсон-Холл — день, когда им вручали дипломы.
И еще раньше: страшный гнев отца, когда он застал их на чердаке над овечьим сараем с цветными девчонками.
Миета Дэвидс поднимается по ступеням, опираясь на руку сына, а Иоган ван дер Риет смотрит мимо, на далекую синеву гор.
Студенческая столовая… и он с удивлением узнает, что его отец оплачивал образование Филиппа.
Деон снова свернул за угол, но он уже не высматривал Филиппа.
Филипп идет по проходу актового зала под гром аплодисментов, и Деон с изумлением видит, что отец тоже аплодирует.
Мать сидит в ногах его кроватки, смотрит в никуда и говорит ему: «Да», и еще раз: «Да-да».
И снова отец. Губы умирающего шевельнулись, я сказал он вовсе не «Я хочу, чтобы пришел Филипп, мой сын».
Он сказал: «Я хочу, чтобы пришел Филипп — мой сын».
Дом стоял высоко на склоне горы, и выше уже не жил никто — задняя ограда граничила с ревностно охраняемым национальным заповедником. Если у Деона, когда он выбирал этот участок, имелись какие-то скрытые мотивы, кроме очевидных — прекрасный вид и относительное уединение, — то теперь это уже не волновало и не забавляло его. Просто это был его дом. Красивое, удобно спланированное здание среди природы, с садом, который эксперт по ландшафту благоразумно оставил почти нетронутым, и кругом — великолепный пейзаж.
В этот вечер сад казался полосой серо-зеленой большой тени, через равные промежутки рассеченной темными тенями древесных стволов. И взгляд невольно обращался в другую сторону — к подножью горы, где мерцали огни города и порта.
Деон услышал, как глубоко вздохнул рядом с ним Филипп, и остановил машину у ворот. Филипп смотрел на ожерелья огней, растянувшиеся от Сигнального холма до Пика Дьявола и еще дальше на много миль. Он молчал, и Деон сказал за него:
— А хорошо вернуться к подобной красоте, ведь так?
Но Филипп по-прежнему молчал, и Деон прибавил двигателю оборотов, готовясь одолеть крутой подъем подъездной дороги.
— К мысу Доброй, но призрачной Надежды, — наконец сказал Филипп.
Деон был поглощен трудным маневром — слева находился гараж, а справа, так, чтобы можно было сразу выехать на шоссе, стоял «форд-универсал» Элизабет с досками для серфинга на крыше — и не понял, было это сказано с сарказмом или нет. Но решил не доискиваться и плавно остановил «ягуар».
— Вот мы и приехали, — произнес он с улыбкой, самым дружеским тоном.
Он открыл дверцу, и вспыхнувший в салоне свет озарил строгое лицо Филиппа и седину, особенно заметную по контрасту с темной кожей.
— Спасибо, — вдруг сказал Филипп.
Кто-то в доме зажег фонарь на террасе, когда Деон завел машину в гараж. Теперь он отступил в сторону и жестом предложил Филиппу пройти вперед.
Филипп поднялся по ступенькам и остановился. Он еще раз посмотрел на огни города, а затем повернул голову и взглянул на черную громаду горы. Там, в вышине, виднелся огонек станции канатной дороги. А может быть, это была какая-то яркая звезда.
— Да, красиво, — сказал Филипп. — Очень красиво.
— Есть места и похуже, а?
— О да. — И вновь сухость его тона почти граничила с иронией.
— Говорят, Канада тоже прекрасная страна, — продолжал Деон, словно оправдываясь, и оттого с некоторой воинственностью. — Зимняя охота, например…
— Тебе не доводилось там бывать?
— Нет. Как-то все получалось, что я ограничивался только Штатами. А в Канаду так и не собрался.
— Вот почему мы ни разу не встретились. Но я с интересом следил за твоей карьерой.
— А я за твоей, — с улыбкой заверил его Деон. — Один из ребят старика Снаймена был приглашен в университет Мак-Гилла и держал нас в курсе дел.
Он открыл дверь и пропустил гостя вперед.
Филипп остановился, разглядывая большое не вставленное в раму полотно на стене, подписанное «Лукас Марентсане». Художник с большим искусством создал из мутно-коричневых, серых и охровых пятен и смелых черных штрихов четкое и в то же время томительно тоскливое изображение трущобного поселка на заре. С картины Филипп перевел взгляд на внутренний дворик за стеклянной стеной — там искусно подсвеченный фонтан взметывал струи среди темных декоративных растений.
И, чуть-чуть улыбаясь, он повернулся, чтобы поздороваться с Элизабет ван дер Риет, которая шла к ним через огромный холл. Длинное платье изящно колыхалось при каждом шаге, и казалось, что она скользит по плиткам пола.
— Добро пожаловать на родину, Филипп, — сказала она тоном величайшей искренности.
В ее словах было что-то театральное, заранее обдуманное, но ни Филипп, ни Деон как будто ничего не заметили.
— Добрый вечер, Элизабет, — ответил Филипп с точной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.
Она подставила мужу щеку для поцелуя. Потом бросила на обоих лукавый взгляд, отдавая себе полный отчет в ситуации, полностью ее контролируя и даже затягивая, чтобы продлить игру с ними, которая, впрочем, не была опасной.
Она рассмеялась, и Филипп заметил, что былая брызжущая веселость еще сохранилась в ней, но стала приглушенной, менее радостной, словно питавший ее источник смелой беззаботности начал иссякать.
Она была все еще красива. Но разумеется, не щедрой красотой юности. Теперь в ее красоте появился неизбежный оттенок (как смела юность, подумал он, как уверена в своей вечности и как быстро исчезает) тщательного ухода, умело скрываемых ухищрений. Если к двадцати прибавить восемнадцать, печальный итог составит тридцать восемь.
Но она все еще была красива. Волосы, которые она отпустила по требованию моды, густые и ровно-золотистые, ниспадали ей на плечи. Когда она улыбалась, в уголках глаз и губ кожа собиралась в мелкие морщинки, но ее фигура оставалась стройной и гибкой.
Она пошла впереди них в гостиную (такой же пол из мозаичной плитки, сиденья полукругом у большого камина, картины африканских художников, тоже без рам), и бедра ее чуть покачивались, вызвав еще одно воспоминание далекого прошлого.
Филипп поспешно отогнал непрошеную мысль и, сказав «благодарю», опустился в кресло, указанное Элизабет.
— Выпьем, — весело предложил Деон, хлопнул в ладоши и нагнулся к потайному бару в нижней части книжного шкафа с последними новинками. — Тебе, дорогая?
