— Мне… ну, пожалуй, хереса. — Она повернулась к Филиппу со светской улыбкой. — Когда Деон сообщил, что привезет вас, я послала за канадским ржаным виски. Но если вы предпочитаете что-нибудь другое…
— Благодарю вас, канадское виски! — хотя он предпочел бы что-нибудь полегче.
— Со льдом? — спросил Деон. — Или с содовой?
— Со льдом.
Они сидели, прихлебывая из бокалов, и молчали. Наступила та неловкая, та неизбежная минута, когда уже нельзя было отогнать воспоминания, и в комнату к ним незваным четвертым явилось прошлое.
— Лекция мне очень понравилась, — сказал Деон. — По крайней мере то, что я сумел понять. — Он заметил, что чуть-чуть волнуется, и говорил медленно, а потому эти пустые любезности вдруг обрели особую важность и смысл. — Она произвела большое впечатление на всех. — Он усмехнулся. — Я начинаю побаиваться, как бы нам, хирургам, в один прекрасный день не остаться без работы.
Элизабет тоже засмеялась и сказала с шутливым смущением:
— Я сегодня попыталась прочесть статью в энциклопедии о вашем предмете, Филипп, чтобы не выглядеть совсем уж невеждой, но поняла только, что плодовая мушка размножается с фантастической быстротой.
— Мы не пойдем дальше этого обстоятельства, — пообещал Филипп.
На этот раз они засмеялись все вместе и устроились поудобнее, словно общество друг друга уже не так их стесняло.
Но хотя они смеялись и вели непринужденный разговор, отмечая друг в друге и остроумие, и умение вести себя, эта неизбежная минута воспоминаний еще не прошла. Четвертый гость по-прежнему сидел с ними, храня упорное молчание, всматривался по очереди в их лица, ловил их нервные взгляды, вслушивался в их слишком уж веселый смех и ждал какого-нибудь слова или жеста, которые выдали бы, что эти трое сознают его присутствие, что оно связывает их и мучит.
Деон снова с излишней поспешностью наполнил бокалы, и они продолжали говорить обо всем и ни о чем. Потом Элизабет ушла, чтобы присмотреть за ужином. Филипп отказался от третьего бокала, но себе Деон почти машинально налил чистого виски, вернулся к Филиппу, не сел, а остался стоять, облокотившись о камин, и посматривал на Филиппа с легкой улыбкой.
— Итак, профессор? — произнес он наконец.
— Итак, профессор? — повторил Филипп с той же мягкой насмешкой, и неловкость исчезла почти совсем.
— Кто бы мог подумать, а? Сорок лет назад, когда мы были мальчишками на ферме? И вот теперь, как положено в эпилогах, мы оба знамениты и богаты. Ты богат, Филипп?
— Нет.
— И я нет, — засмеялся Деон.
— Ведь я мог бы я поверять, — сказал Филипп, обводя взглядом роскошно обставленную гостиную.
— Это все Элизабет, — ответил Деон. — Она удивительно умеет покупать то, что вскоре войдет в моду. — Он отхлебнул виски. — Ты ведь был женат?
— Да.
— На актрисе, не так ли? — продолжал Деон, несмотря на явное нежелание Филиппа развивать эту тему.
— На манекенщице.
Деон допил виски и пошел к бару, но на полпути передумал, вернулся к камину и осторожно поставил пустой стакан на каминную полку.
— Она была канадка?
— Француженка. Не канадская, а настоящая. Из Марселя.
— Но вы познакомились в Канаде?
— Да. Она поехала туда потому, что Канада рядом со Штатами. А она стремилась в Штаты, в Голливуд. Ей требовался Голливуд, Канада была лишь промежуточной станцией. Как и я.
От необходимости что-то сказать или хотя бы ограничиться междометиями сочувствия и понимания Деона избавило возвращение Элизабет. Затем последовал ритуал перехода в столовую, рассаживания, откупоривания бутылок — и все это помогло забыть ненужное вторжение неизвестных людей и мест.
Ужин, как обычно, был выше всяких похвал: суп из лангуста, тончайшие ломтики жареной телятины и ветчины со спаржей. Они пили мало и обсуждали сравнительные достоинства южноафриканских и европейских вин. Они обнаружили, что им нравятся те же блюда, рестораны и города, и не старались переубеждать друг друга, когда оказывалось, что вкусы их в чем-то расходятся. (Деон и Элизабет ездили в Париж, как на родину; Филипп жил там и проникся отвращением к Парижу, но он согласился, что это были нетипичные годы — самый разгар алжирских событий.) Горничная, проинструктированная Элизабет еще днем, ничем не выдала удивления, что ей приходится прислуживать своему соплеменнику.
Пить кофе они вернулись в гостиную. В дверях Деон нерешительно остановился и свернул в холл к телефону.
— Мне надо позвонить в клинику. Начинайте без меня.
Филипп последовал за Элизабет в гостиную. Когда она нагнулась к подносу с кофейником, их глаза на мгновение встретились.
— Черный или со сливками?
— Черный, пожалуйста.
Они слышали, как Деон в холле набирает номер, затем он раздраженно бросил трубку, снова стал набирать номер.
— Каковы ваши планы? — спросила Элизабет.
По гостиной разлился аромат душистого кофе.
— Я еще точно не знаю, — ответил он. — Видите ли, мама скоро умрет. Тогда меня уже ничего не будет связывать с этой страной. Наверно, вернусь в Канаду.
Деон все еще не мог дозвониться и что-то ворчал про себя.
— Я вам очень сочувствую, — тихо сказала Элизабет.
— Я знаю, о чем ты не пожалеешь, убравшись из этой чертовой страны! — вдруг крикнул Деон из холла. Филипп и Элизабет обернулись в его сторону. — О нашей проклятой телефонной службе! Я набираю шестой раз и никак не могу дозвониться до детской клиники. Два раза попал к какой-то раздражительной пожилой даме, а четыре раза — короткие гудки. Интересно, сколько каждые сутки пропадает зря времени на все эти «занято» и «не тот номер».
Элизабет, подняв брови, повернулась к Филиппу. Они молчали, пока не вернулся Деон. Он налил себе коньяка.
Филипп от коньяка отказался и украдкой посмотрел на часы. Вот тут в четверть одиннадцатого и должен был бы кончиться этот вечер — приятный вечер легких светских разговоров. Трое взрослых людей с удовольствием посидели друг с другом, долг вежливости выполнен, и теперь можно расстаться, чтобы, по всей вероятности, никогда больше не встретиться. Но вдруг Деон наклонился над столиком, покачал рюмку с янтарным напитком, поднес ее к носу и сказал:
— Отец хотел увидеть тебя перед смертью. Я так тебе и не сказал. Это были его последние слова.
Вот так наконец присутствие четвертого было признано, и незваный гость теперь находился среди них.
Сначала Филипп ничего не ответил. Могло даже показаться, что он не расслышал. Он сидел, выпрямившись, положив руки на колени, и смотрел в пустой камин (ведь еще не кончилось лето и топить было незачем, и, даже когда вечера станут прохладными, до настоящих холодов будет далеко), словно следя за игрой языков невидимого пламени.
— Я думаю, ты знаешь почему, — сказал Деон.
Филипп подумал и ответил:
— Да.
Их взгляды на мгновение встретились, но тут же оба отвели глаза.
— Я часто думал об этом, — сказал Деон.
Филипп кивнул, то ли показывая, что слышит, то ли подтверждая, что и он думал об этом.
— Ты давно узнал?
Филипп, задумавшись, сдвинул брови, губы его сжались.
— Теперь, задним числом, я понимаю, что многое из того, что имела обыкновение говорить моя мать, могло бы звать у меня подозрение. Ну, например: «Не тебе бы так надрываться». Или: «Если бы всякий получал то, что ему положено, ты бы не ходил в таком старье». Ну, ты понимаешь.
— Да, понимаю.
— Она никогда не говорила ничего прямо. И правда мне открылась, только когда я исследовал твою кровь.
— Как?
— Это было во время так называемого «хромосомного взрыва». Профессор поручил мне усовершенствовать методику получения высококачественных кариотипов.
— А что это такое? — спросила Элизабет.
Филипп подергал себя за ухо.
— Ну, в конечном счете это просто фотографии хромосом, полученные с помощью сильного микроскопа.
— Ах, вот как! — Она чуть заметно улыбнулась.
— Ну, мне, естественно, пришлось начинать с нуля, поскольку в лаборатории никто толком не знал, как это делается. Я брал кровь у сотрудников, а когда желающих не находилось, то у себя. Вначале меня интересовала только отработка методики. Затем я стал внимательнее изучать результаты и вдруг заметил: одна моя хромосома резко отличается от остальных.
— Ты сравнивал ее с другими? — спросил Деон.
— Да, и порядком испугался, когда профессор не смог объяснить аномалию. Как я упоминал, в те времена у нас на кафедре никто в этом толком не разбирался. Профессор отправил снимок своему другу в Оксфорд на заключение. Я три недели обливался холодным потом, воображая, что унаследовал невесть что. Наконец пришел ответ: ничего страшного.
— А все-таки?
