— Ну, разумеется. Только меня больше интересует, где учился Хань Сюэюй. По-моему, если он скрывает место рождения жены, происхождение его диплома тоже может вызвать сомнение.
— Брось, не думай об этом. Разве в таком вопросе можно обманывать? Сам не без греха, вот и других подозреваешь. Я понимаю, ты делал это ради шутки, но вспомни, какие были последствия. Погляди на меня, я придерживаюсь строгих правил сам и других считаю безукоризненными.
— Ах, как красиво сказано! А не ты ли, узнав от меня, что Хань получает по высшему разряду, хотел даже бросить работу?
— Ну, я не настолько мелочен, чтобы сравнивать, кто сколько получает. Это ты наслушался разных разговоров и пришел смущать меня.
Фану и так не нравилась новая манера Чжао разговаривать лежа с закрытыми глазами, когда лишь попыхивание трубки показывало, что хозяин не спит. А тут он и вовсе взвился:
— Ах так! Можешь меня за человека не считать, если я еще хоть слово тебе скажу!
Видя, как разошелся приятель, Чжао раскрыл глаза:
— Я же пошутил! Не злись, а то язву желудка наживешь. Выкури лучше сигарету. Да, кстати, скоро и в гости по вечерам трудно будет выбраться. Ты еще не видел объявления? Послезавтра состоится общее собрание — хотят ввести должности наставников, которым будет предписано столоваться вместе со студентами.
Фан ушел к себе грустный — приподнятое его настроение словно испарилось. Что ж, человек является на свет сам по себе, вот он и должен жить один, ни с кем не связывая свою судьбу. И вот еще что: когда желудок переполнен, он что-то переваривает, что-то отвергает, но все это делает без чужой помощи. Почему же, когда переполнена душа, нам обязательно нужно с кем-то делиться? Но едва входят люди в контакт, тут же начинаются взаимные обиды. Сущие ежи, да и только: пока на расстоянии, все спокойно, а сойдутся поближе, так и начинают колоть друг друга.
Фану непременно нужно было излиться перед кем-то, кто понял бы его лучше, чем Синьмэй, — например, перед Сунь. Во всяком случае, она всегда слушает его со вниманием. Но ведь он только что убедил себя держаться подальше от людей! Если мужчины с мужчинами ведут себя, как ежи, то мужчины с женщинами, как… Не подобрав подходящего сравнения, он прогнал от себя эти мысли и стал готовиться к завтрашним занятиям.
По-прежнему были у него лишь три часа лекций в неделю. Коллеги не скрывали от него своей зависти, а за спиной говорили, что Гао Суннянь явно попустительствует ему. Логикой Фан всерьез никогда не занимался, книг здесь не было, так что, несмотря на все старания, пробудить в себе интерес к этой науке он не мог. Студенты ходили на его лекции только для того, чтобы заработать отметки. Согласно правилам, они должны были выбрать один из четырех предметов — физику, химию, биологию или логику. Больше половины из них, как пчелиный рой, набросились на логику. В самом деле, это же самый легкий предмет — «сплошная болтология»; ни опытов проводить не нужно, ни даже лекций записывать, если стынут пальцы. Выбрав этот курс из-за его легкости, студенты по той же причине пренебрегали им, как мужчина порой пренебрегает слишком легко доставшейся ему женщиной. Раз логика — «болтология», следовательно, ведущий этот курс преподаватель — «болтун», «всего-навсего доцентик», не имеющий к тому же отношения ни к одной кафедре. Так что в глазах слушателей положение Фана было разве немногим выше, чем у преподавателей идеологии гоминьдана и военной подготовки. Но последних присылали правительственные органы, а у Фана не было и этого преимущества. «Говорят, его сюда Чжао Синьмэй привез, Фан ему двоюродным братом приходится; Гао Суннянь брал его в лекторы, но Чжао сумел выхлопотать доцента». И Фану, слышавшему о себе такие высказывания, все время казалось, будто студенты относятся к его предмету несерьезно. Да и он в свою очередь не проявлял особого усердия. На его беду, начальные уроки логики — самые скучные; дойдя до силлогизмов, еще можно вставлять в лекции смешные истории, а сейчас нечем было развлечь студентов. Кроме этого, еще два обстоятельства выбивали его из колеи. Во-первых, необходимость переклички. Хунцзянь помнил, что в его студенческие годы преподаватели, особенно известные профессора, никогда не проверяли, все ли студенты ходят на занятия, и не докладывали о прогульщиках. Вставая в позу больших ученых, они как бы говорили: «Хотите слушать — слушайте, а мне это безразлично». Фану это очень импонировало. На первой лекции он прочел вслух список студентов, чтобы запомнить их имена — как наш прародитель Адам запоминал имена зверей и птиц, а потом перестал даже носить в класс журнал. На следующей неделе он увидел, что человек восемь из полусотни студентов на занятия не пришли; неприятно было созерцать пустые стулья, напоминавшие обнаженные десны в беззубом рту. На следующий день картина была такая: девушки по-прежнему занимали первый ряд, но парни переместились на последний, причем второй ряд пустовал, а на третьем сидел лишь один студент. Низко опущенные головы молодых людей скрывали их усмешки, а девушки, прослеживая взгляд Фана, оборачивались назад и прыскали со смеху. В голове у Фана даже сложилась фраза: «Очевидно, отталкивающая от меня сила повнушительнее даже девичьей силы притяжения». Но он сдержался, не сказал ее вслух, однако подумал, что придется устраивать переклички, иначе его слушателями останутся одни столы да стулья.
Во-вторых, само чтение лекций. Получалось так, словно он пытался сшить костюм из заведомо недостаточного куска материи. Он шел на лекцию, уверенный, что подготовил довольно материала, но потом с ужасом замечал, что конспект уже кончается, а до звонка остается еще порядочно времени, которое он не знал, чем заполнить. Это избыточное время надвигалось, подобно водяному валу, и Фан словно мчался ему навстречу, как водитель машины с отказавшими тормозами. В смятении хватался он за первую попавшуюся побочную тему, но она иссякала через несколько фраз. Украдкой взглянув на часы, он убеждался, что прошло лишь полминуты. Тут ему становилось жарко, лицо розовело, он начинал заикаться и думать, что студенты втихомолку смеются над ним. Фан разговорился об этом с Синьмэем. Тот, оказалось, тоже испытывал порой подобные затруднения — видимо, все дело в недостатке опыта.
— Только теперь я понял, — прибавил Чжао, — почему иностранцы говорят «убить время»; действительно, так бы и разрубил пополам оставшийся до звонка промежуток!
Вскоре Фан разработал способ, позволявший ему если не убивать время, то, во всяком случае, наносить ему тяжелые ранения. Он стал то и дело писать что-нибудь на доске, а ведь написать слово в десять раз дольше, чем его произнести. Пусть ладони и лицо в меле, пусть ноет правая рука — зато все время заполнено.
Еще раздражало Фана то, что не все студенты вели конспекты. Бывало, он старается изо всех сил, а часть слушателей даже не притронется к карандашам. Он раз и другой гневно сверкнет глазами — тогда они лениво раскроют тетради и нацарапают несколько слов. «Ведь я не хуже Ли Мэйтина, — думал он, — почему же на его лекциях по «Истории общественных нравов эпох Цинь и Хань» постоянно слышен смех, а на моих — царит неодолимая скука?»
Думал он и о том, что сам отнюдь не был плохим студентом — почему же из него получился никудышный лектор? Или это занятие, как и сочинение стихов, требует особого таланта? Теперь он жалел, что вернулся из-за границы без степени — имел бы солидную репутацию и готовый курс лекций, переписанный с трудов какого-либо западного авторитета, и не пришлось бы браться за случайно подвернувшуюся дисциплину. Хорошо таким, как Ли Мэйтин: они давно преподают, имеют опыт, а его без подготовки и без нужной литературы заставили читать незнакомый предмет. Если Гао Суннянь сдержит обещание и на следующий год повысит Фана в должности, он летом съездит в Шанхай и приобретет там иностранные справочные пособия. «Тогда еще посмотрим, у кого лекции будут лучше, — у меня или у Ли Мэйтина!» Эта мысль вернула Фану веру в собственные силы.
За последний год он заметно отдалился от своего отца. Раньше он не преминул бы подробно рассказать ему обо всем, что с ним происходит. Отец — если он в хорошем настроении — ответил бы в таком духе: «Бывает, что аршин оказывается короток, а вершок длинен. Не каждый хороший ученый может быть хорошим педагогом». В скверном же настроении он наверняка упрекнул бы сына в том, что тот в свое время плохо учился, а теперь, согласно поговорке, «лишившись баранов, начинает укреплять закут». И то, и другое слушать было бы малоприятно, тем более что подобные сентенции его коллеги часто произносили на собеседованиях со студентами.
За день до общего собрания Фан и Чжао договорились поужинать в городе — оба опасались, что новая система вскоре лишит их и этой радости. Под вечер к Фану зашел Лу Цзысяо и спросил, слышал ли он о злоключениях мисс Сунь. Фан ответил отрицательно, на что Лу сказал: «Не слышали, и хорошо». Зная уже натуру Лу, Хунцзянь не стал расспрашивать. Через некоторое время Лу посмотрел на него так пристально, как будто хотел проткнуть взглядом. «Так вы действительно ничего не слышали?» И тут же под строгим секретом принялся рассказывать. Когда в учебной части объявили, что Сунь назначена преподавательницей английского в четвертую группу, студенты этой группы собрались на экстренный митинг и отправили своих представителей к ректору и в учебную часть с протестом. Все мы одинаковые студенты, заявили они, почему же в других группах преподают доценты, а у нас начинающая ассистентка? Мы и сами знаем, что у нас подготовка слабая, но тогда тем более необходимо дать нам опытного педагога. Гао Суннянь назначения не отменил, однако студенты не считаются с Сунь, на занятиях у нее нет порядка. Сочинение все написали скверно. Тогда Сунь с разрешения заведующего отделением отменила этот вид работы, ограничилась составлением на занятиях типовых фраз. Но студенты и тут остались недовольны — почему их приравняли к школьникам? «Потому что вы не можете писать сочинения», — ответила Сунь. «Раз не умеем, вы должны нас научить». Пришлось вмешаться заведующему отделением… Сегодня она пришла на занятия, а на доске написано: «Beat down miss S. Miss S. is Japanese enemy»[123]. Студенты ухмыляются и ждут, что будет дальше. Она дает им письменное упражнение — они отвечают, что не захватили тетрадей и могут практиковаться только устно. Сунь вызывает одного студента и предлагает составить примеры на употребление местоимений. Он выпаливает одним духом: «I am your husband. You are my wife. He is also your husband. We are your many husbands»[124]. Вся группа заливается смехом, мисс Сунь в гневе выскакивает из аудитории. Чем все это кончилось, пока не известно. Под конец Лу сказал:
