— Что ты говоришь! А как же Панферов? Он теперь тоже ухватится. Может испортить все дело. Как собака на сене: и сам не напечатает, и другому не даст.
— Симонов обещал, что с Панферовым уладит все сам.
— Дай-то бог. Лишь бы не передумал.
— Мой милый Кисик! — Папа глубоко-глубоко вздыхает. — Тебя ничто не в силах сдвинуть с раз и навсегда занятых позиций. Ты ни за что не согласишься поверить во что-нибудь хорошее. Но, боюсь, на этот раз тебе все-таки придется признать свое поражение.
— Какое поражение? О чем ты говоришь? Что за глупости?
— Полное и безусловное поражение. Твои мрачные предсказания не сбудутся, роман выйдет в текущем месяце.
— В текущем месяце? Как это может быть?
Папа не то вздыхает, не то смеется:
— Так! У меня есть предчувствие!
— Что ж… Как говорится — вашими устами да мед пить.
— Ты, мой милый Кисик, самый что ни на есть пессимист и ипохондрик. Рукопись уже сдана в набор!
— Не может быть! Откуда же он взял рукопись?
— Не все ли равно — откуда. Наверное, получил в «Октябре». Главное, что роман ставится в готовый номер.
— Действительно, невероятно… Ну что ж — своя рука владыка. И все-таки, что ни говори, странно… «Дни и ночи», если я не ошибаюсь, тоже посвящены Сталинграду. Зачем ему потребовалось печатать чужую вещь на ту же тему?.. Да еще в таком спешном темпе? Я, конечно, не читала ни того, ни другого…
— Ты, мой любезный Кисик, не просто ипохондрик, ты гений сомнения. Ты взял себе за правило сомневаться во всем и всегда. Никогда ни при каких обстоятельствах не верить в удачу — даже если удача у тебя в кармане.
— Ну, знаешь!.. Удача… Не кажи «гоп», не перепрыгнув. Все еще сто раз может перемениться. Вот когда он будет лежать здесь, у меня на столе, этот журнал, тогда я поверю. А пока это все вилами по воде писано. Журавль в небе… Что ж, может, действительно опубликует, кто его знает… — Мама вздыхает, поджимает губы, снова вздыхает.
Папин роман напечатали в «Новом мире». Ровно через семнадцать дней после того разговора с Симоновым. Папа приносит домой новенький пахучий номер.
— Ну, мой милый скептик, кто ворчал, кто скулил, кто говорил, что мой роман никогда не напечатают, что нужно возвращаться в «Комсомолку», что я ищу лампу Аладдина и делю шкуру неубитого медведя?
— Ладно-ладно, покажи! — ворчит мама. — Действительно… Трудно поверить. Подожди, что это? — Она щурится, и так и эдак вертит журнал, вглядывается в страницу. — Павел Шатилов… Что это значит?
— Это значит, что Симонов решил дать мне псевдоним.
— Ты ни словом не обмолвился!
— Я и сам узнал в последнюю минуту.
— Как — он даже не счел нужным поставить тебя в известность? Чрезвычайно любезно с его стороны! И почему именно Шатилов?
— Какая, собственно, разница?
— Может, и никакой, но Штейнберг звучит гораздо приятнее. И вообще благороднее.
Папа шумно вздыхает:
— Штейнберг звучит вразрез с эпохой…
— Ладно, бог с ним — Шатилов так Шатилов. Все равно теперь уже не переделаешь… Главное, что напечатали. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь. — Она откладывает журнал, садится и подпирает голову рукой. — Только бы судьба не подстроила какого-нибудь нового свинства…
Я раскрываю журнал и читаю: «В блиндаже было полутемно».
Полутемно… Полубегом в полутьме… Нет, не буду читать дальше… Прочту когда-нибудь потом.
— Осторожно, не изомни! — Мама отбирает у меня журнал. — Вечно хватает, что ее не просят!
Мы с папой едем в «Новый мир» — получать гонорар. Троллейбус останавливается на Пушкинской площади. Я знаю это место, мы с мамой ходили тут в Литфонд и еще один раз в детский сад, где была красная, совсем как настоящая машина. Жалко все-таки, что я побоялась тогда сесть в нее…
Теперь мы сворачиваем не к Литфонду, а в другую сторону. Заходим в переулок, папа открывает дверь, за дверью широкая лестница. Папа идет к окошечку получать деньги, а я сижу на деревянном диване и жду его.
— Знаешь что, маленький, — говорит он, когда мы снова выходим на улицу, — я думаю, мы пойдем пешком. В троллейбусе слишком много народу. А твой старый мудрый отец ненавидит давку.
Конечно, гораздо лучше идти пешком! Во-первых, мы будем идти долго-долго (а я очень люблю ходить с папой), а во-вторых, может, он что-нибудь расскажет по дороге.
— Расскажи что-нибудь, — прошу я.
Он мотает головой:
— Нет, маленький, сегодня нельзя.
— Почему?
— Потому что нужно в оба смотреть по сторонам.
Я смотрю по сторонам, но ничего особенного не вижу. Вдоль мостовой стоят сугробы грязного, серого снега, на тротуаре блестят лужи. С крыш каплет, сосульки сверкают на солнышке. Скоро весна, скоро мой день рождения…
— Расскажи лучше ты мне что-нибудь, — говорит папа.
— Я? Я ничего не знаю…
— Ну, не может быть…
— Правда.
— Тогда подумай, что бы тебе хотелось купить.
— Купить? Ты можешь мне что-нибудь купить?
— Все, что ты захочешь!
— У тебя теперь так много денег?
— Тш-ш!.. Об этом нельзя говорить.
— Почему?
— Потому что кто-нибудь может услышать. Так что же ты хочешь?
— А ты правда купишь мне все-все, что я захочу?
— Правда!
— Тогда велосипед.
— Хм… Велосипед, — говорит папа. — Это, конечно, замечательная вещь. Только куда мы его поставим?
— Можно повесить на стенку. В коридоре.
— Ну что ж… Но нужно посоветоваться с мамой.
Он согласен! Если он уговорит маму, у меня будет велосипед! Настоящий двухколесный велосипед! Как я хочу велосипед… Колеса крутятся, крутятся, спицы блестят и переливаются на солнышке…
Мне становится жарко, я расстегиваю кожух и снимаю шапку.
— Ты не простудишься? — спрашивает папа.
Как я могу простудиться, если у меня будет велосипед! Новенький велосипед! Я поеду далеко-далеко!.. Просто полечу по воздуху… Немножечко буду вертеть педали и лететь, лететь!.. Скорей бы уже, скорей бы он у меня был, мой велосипед!
Я кручу в руках шапку и подпрыгиваю на ходу. Жалко, что нельзя снять кожух. Если бы не такой тяжелый кожух, я бы уже сейчас полетела…
— А где шапка? — спрашивает мама.
Я трогаю голову руками — шапки нету. Я сняла ее… А потом… Потом потеряла нечаянно…
— Потеряла? Потеряла?! Как это можно потерять шапку? Ты что, развязывала тесемки? Говори, мерзавка, развязывала тесемки?! — Она хватает меня за волосы и принимается таскать из стороны в сторону. — Скотина! Сволочь! Кто тебе позволил?! Кто тебе позволил, я спрашиваю! Молчишь, дрянь?
Я не молчу, я визжу от боли.
— Ну погоди, я тебе покажу! Распустилась!.. Ничего, я тебе такую трепку задам, что долго будешь помнить. Будешь знать, как своевольничать!
— Прекрати, Нинусенька! — говорит папа.
— Что — прекрати? Что — прекрати?
— Прекрати эту безобразную истерику и оставь ребенка в покое.
— Ну конечно — оставь! Что значит оставь? Нет, как вам это нравится — оставь ребенка в покое! Значит, пускай вытворяет, что хочет, пускай выбрасывает вещи? Сегодня шапка, завтра пальто, послезавтра вообще полная распущенность! Уму непостижимо! Я стараюсь хоть как-то обуздать, привить хоть какие-то правила, а он тут же сводит все мои усилия насмарку! Вместо того чтобы сказать спасибо, меня же еще и одергивает!
— Никакие правила, Нинусенька, тут ни при чем. Если восьмилетний ребенок прошел пятнадцать километров в пудовом кожухе, ничего удивительного, что ему стало жарко. Тем более что сегодня шесть градусов тепла.
— А кто ее заставлял? Никто ее не гнал и не неволил! Сидела бы дома, было бы больше пользы.
— Не вижу никакого преступления в том, что ребенок хочет пойти куда-то с отцом.
— С отцом! Вот именно — с отцом! Одно название, что отец. Сам хуже любого ребенка. Как это можно было — не заметить, что она снимает шапку? Куда ты смотрел?
— Смотрел, чтобы не выхватили из рук чемодан.
— Да уж, чемодан! Герой, нечего сказать…
Герой или не герой, а когда несешь полный чемодан денег, приходится быть начеку.
— Нет, вы подумайте! — Мама всплескивает руками. — Это у него называется «быть начеку»! Потерял вместе с этой бестолочью, со своей обожаемой дочерью, шапку и даже не заметил где и когда! И вообще, не притворяйся, пожалуйста, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Вместо того чтобы проявить хоть какую-то строгость, запретить, приструнить, все позволяешь, на все смотришь сквозь пальцы, потакаешь всем выдумкам. Строишь из себя доброго дядюшку. Ничего, ничего, подожди, все это еще против тебя и обернется. Увидишь! Специально были пришиты тесемки именно для того, чтобы этого не случилось!
— Нинусенька, когда держишь в руках такую сумму, приходится думать не о шапках и не о тесемках, а о том, как донести деньги в целости и сохранности.
