Пройдя несколько шагов, хан нетерпеливо спросил Ладжмира:
— Что случилось?
— Потерпи. Придем в деревню, расскажу.
— До деревни далеко, а за разговором путь покажется короче. Говори, не мучай.
— Дело деликатное, посоветоваться надо.
— Что произошло? Выкладывай!
— Хан! Мы с детства друзья. Отцы наши тоже дружили. Так что мы больше чем друзья, мы — братья и должны делить и радость и горе.
— Я тоже так думаю. Пока живы, должны друг другу во всем помогать. И мстить за обиды.
— Слушай же. Твой Гатоль неблагодарный подлец. Я не раз слышал, как, собирая клевер, он позорит Торпекый, поет о ней песни. Об этом все знают, но боятся тебя и молчат. И когда он приходит в худжру, тоже поет о своей любви к Торпекый, бренча на рубабе.
— Ладжмир, ты мне друг, так что скажу тебе откровенно, я давно заподозрил неладное и думал, как мне лучше поступить: прикончить его или еще как-нибудь наказать?
— Только прикончить, неприменно прикончить! Позор тому, кто оставляет в живых таких бессовестных батраков. Но самому тебе этого делать не надо, потому что ты окончательно опозоришься.
— А кто же это сделает?
— Потому я и пришел к тебе ночью, чтобы обсудить это дело. Я вот что думаю: Лал-мир — двоюродный брат Гатоля — его злейший враг. Только и ждет момента всадить в него нож. Но боится тебя. Придем в деревню, позовем его, и он сегодня же расправится с Гатолем. Нечего оставлять его живым до завтра.
— Ты хорошо придумал. Но если его убьют в моей худжре, разговоров не оберешься.
— Зачем в твоей худжре? Надо заманить его в степь. Там никто ничего не услышит, пусть зовет на помощь.
— А как заманить его в степь?
— Очень просто! Гатоль влюблен в Торпекый. Вернешься домой, спустя немного позовешь Гатоля, скажешь, что в Торпекый вселилась нечистая сила и надо привезти из деревни по ту сторону степи миа-саиба[Миа — духовное лицо; монах.], чтобы дал ей амулет от сглаза. Одновременно пошлем туда Лал-мира, который доведет дело до конца. Гатоль ради любимой отправится куда угодно, не посмотрит, что ночь на дворе.
Воровато оглядевшись по сторонам, оба хана подошли к дому Лал-мира, и Ладжмир позвал хозяина.
— Ладжмир-лала! — отозвался Лал-мир. — Что это вы ночью пожаловали? Кто с вами?
— Выйди, любезный! Сегодня ночью ты сможешь осуществить свою давнишнюю мечту.
— Как это понять?
— Хан просит тебя расправиться с Гатолем.
— Что ты говоришь, малик?!
— Пойдем в худжру. Хан тоже пришел. Все и обговорим.
Вернувшись домой, хан громко забарабанил в калитку.
— Хозяин! Я не сплю, как вы приказали! — сказал Гатоль, открывая дверь.
Похвалив его, хан вошел в дом и через некоторое время позвал Гатоля.
— Приказывай, хозяин!
— Знаешь, парень, Торпекый, кажется, сглазили. Она не в себе.
— Не может быть, хан! — в отчаянии воскликнул Г атоль.
— Да, Гатоль. Пойди в деревню за миа-саибом, попроси его прийти, да поскорее.
Несчастный влюбленный кинулся со всех ног выполнять поручение. Он спешил навстречу своей смерти.
«Верно, что любовь делает с человеком все, что захочет. Ночь, темень, хоть глаз выколи, а я здесь, в этой безлюдной степи. Не дай бог, убьют. Что же, стану жертвой любви. А если приведу миа-саиба, Торпекый моя! Хан на радостях отдаст мне ее в жены, и я стану самым счастливым человеком на свете. Только надо непременно попросить Ладжмира-лала замолвить словечко перед хозяином. Тогда все будет в порядке».
Размечтавшись, Гатоль летел словно на крыльях. Вдруг он вспомнил, что Торпекый заболела. «Боже, хоть бы амулет миа-саиба изгнал нечистую силу! Но если миа-саиб так могущественен, клянусь, я непременно стану его мюридом[Мюрид — последователь духовного наставника.], его рабом, только бы он дал мне такой амулет, который смягчит сердце хана. Ведь миа-саиб наверняка может вызвать любовь в сердце любого человека. Пожалуй, лучше обратиться к нему, а не к Ладжмир-лала».
Гатоль поднес руку к губам и снова осыпал поцелуями лоскуток от чадры возлюбленной. «Пока у меня в руках только лоскуток от чадры Торпекый, — произнес он вслух. — Когда же я стану мюридом миа-саиба, она вся будет моей».
Лал-мир, который притаился в засаде, услышав эти слова, прицелился и выстрелил Гатолю прямо в голову.
— Ах, Торпекый! — только и успел вымолвить Гатоль и упал.
Перевод с пушту Л. Яцевич
В погоне за ханским титулом
Лето выдалось знойное. Жара стояла такая, что даже в тени крестьяне обливались потом. Ночь тоже не приносила прохлады. Вдобавок донимали москиты. Лишь при дуновении ветра эти ненасытные насекомые разлетались, словно птицы, вспугнутые ястребом-перепелятником, а затем снова вонзали свои острые, как когти, жала в немытые тела крестьян, и без того бескровные.
Ни жужжания насекомых, ни шелеста ветра здесь не было слышно — поблизости находился речной перекат, и в грохоте воды тонули остальные звуки. К этому все привыкли и шума не замечали.
Иногда в грохот воды врывался лай или вой собаки — будто из непокорных бурных волн океана вынырнуло страшное чудище, или меж туч сверкнула звезда. Но тотчас же шум реки снова обволакивал все вокруг и воцарялась оберегаемая им зыбкая тишина..
Раньше в летнюю пору спали на крышах — там было прохладно, не мучили москиты. Но сейчас на крышах стало небезопасно, и приходилось ночевать в доме.
С наступлением темноты и до предрассветного намаза смелые деревенские парни по очереди охраняли школу на краю деревни. В этой школе они в свое время учились, теперь сюда ходили их младшие братья и сестры. Парни дежурили до утреннего намаза — бандиты-душманы нападали обычно ночью. Но однажды они решили воспользоваться именно этим часом предрассветной молитвы. Одна группа отправилась к мечети, другая — к школе. Бандиты подожгли здание, под одну из стен подложили взрывчатку. Страшный взрыв потряс деревню, и все поняли: напали душманы то ли на школу, то ли на дом учителя. В деревне учителя знали все. После окончания медресе он остался в этих краях и сделал все, чтобы в деревне построили школу, хотя местные власти всячески препятствовали обучению крестьян. С первого дня открытия школы маулави учил детей грамоте и к тому же выполнял обязанности духовного пастыря деревни. По утрам и вечерам он читал и старым и малым Коран и толковал его.
Учитель с крестьянами как раз находился на молитве в мечети, когда туда ворвались вооруженные бандиты — больше десятка. Они обыскали крестьян и увели к разбойничьим бандам, именовавшим себя борцами за веру.
Отойдя от деревни километров на десять, к подножью горы, бандиты почувствовали себя в безопасности — их никто не преследовал — приободрились и то и дело со злорадством оборачивались на пожарище, над которым клубился черный дым. Близился полдень. Бандиты пригнали крестьян к большому дереву неподалеку от родника, а сами сели немного передохнуть в тени. Солнце припекало все сильнее, и по лицам катился пот.
Главный бандит сел на камень, зачерпнул в пригоршню воды, достал еду из кармана и стал есть.
Учитель и крестьяне смотрели на него с удивлением: «Борец за веру, а ест и пьет во время поста[В соответствии с исламом во время поста запрещается есть и пить до захода солнца.]. Никакой он не мусульманин, наверняка англичанин, француз или американец — много их участвует в так называемом «джихаде» против народа Афганистана».
Бандиту, «господину моджахеду» было лет под тридцать. Одежда его походила на шкуру загнанного потного осла, вывалявшегося в мутном селе. Не чище была и всклокоченная голова. Видно, «господин моджахед» давно забыл о воде, да и о молитвах тоже.
Он, жуя жвачку, приказал еще раз тщательно обыскать крестьян и все найденное принести ему. Но ничего ценного, что могло бы порадовать бандита, у крестьян не было — только обувка, чалмы, цадары и жилеты. Бандиты и это отобрали. Главарь успокоился — крестьяне с пустыми руками — значит, исключено всякое сопротивление. Но грызла мысль: «А вдруг его дружки нашли что-то ценное и присвоили?»
Бандит пальцем поманил учителя.
Учитель подошел, поприветствовал бандита. Тот на приветствие не ответил, лишь мотнул головой, смерил учителя взглядом и с издевкой спросил:
— Мулла! Ты кафир или мусульманин?
— Как вы можете об этом спрашивать? Вы же взяли нас в мечети. Благодарение аллаху, слава всевышнему, все мы мусульмане.
— Осибка! Осибка! Осибка! — со злобой перебил учителя бандит, коверкая слова. — Надо говорить: «Слава всевыснему, бладарение аллаху!»
— Это ты ошибаешься, господин моджахед, — ответил учитель. — Называешь себя борцом за веру, защитником ислама, а сам не можешь правильно произнести «благодарение аллаху».
