И Шурочка увидела перед собой полочку с кактусами — точь в точь, как в магазине.
— Это тебе! — сказали эти.
— Спасибо! — Шурочка протянула руку к кактусам, но вдруг кактусы, вместе с полочкой, стали оплывать, сочиться какой-то коричневой жижей, и превратились в кучу грязи на полу.
— А, вот почему вас гонят! — догадалась Шурочка.
И тут она увидела на шеях этих ошейники. От ошейников шли поводки. Шурочка проследила, куда идут поводки, и вздрогнула от ужаса.
Поводки держало в руках что-то огромное, страшное, волосатое…
Лица его Шурочка не увидела, но, при взгляде на его толстый живот, её пронзило такое чувство, какое бывало в ней при половом желании. Чувство было сильным, но непродолжительным. Чувство взвилось и очень быстро перешло в абортную боль.
И Шурочка скорчилась там, во сне, от жуткой абортной боли и стыда.
— А, вот ты кто… — подумала она.
Ей было страшно. Она поняла, что волосатое не шутит с ней. И будет давить её этой болью. Долго, долго будет давить.
И, всё-таки, Шурочка решила и начала поднимать глаза, скользя взглядом по груди и шее волосатого. И увидела на его шее ошейник.
Поводок от ошейника шёл к чему-то огромному. Огромному, непередаваемо огромному и непередаваемо страшному.
— А-а-а… — закричала Шурочка от боли и страха.
Я забираю тебя-я-я… — прошептало страшное.
— Нет! — крикнула Шурочка.
И проснулась.
Она встала, прошла на кухню. Взяла сигарету, закурила. Ей было страшно. Отчётливая явь этого сна стояла в её глазах.
За окном начинался чудесный летний рассвет.
Весь день Шурочка пролежала на кровати. Телевизор снова был включен, но Шурочка периодически проваливалась в сон. Потом просыпалась, шла на кухню, курила, иногда что-то ела, и снова падала на кровать, проваливаясь в дремоту.
Юра пришёл вечером. Он был возбуждён и даже весел.
— Как ты? — спросил он.
— Ничего. Вытерпела. Не хочу больше колоться. Только деньги кончились. Поесть купила, и всё. Надо мне на работу куда-нибудь устраиваться, а то я с голоду могу загнуться.
— Да, — сказал Юрка. — Иди торговать мороженым. Весь световой день, за три тысячи. Или четыре.
— А куда мне ещё? Раньше я в Макдональдс хотела.
— Да, тебе после операции только в Макдональдсе, за стойкой стоять. Тоже за три тысячи, очень даже хорошо.
— Зато там накормят.
— Сомнительно. Ладно тебе мучиться. Ну-ка, закрой глаза!
— Зачем?
— Закрой, закрой! А теперь — открывай! Ап!
На столе лежали деньги. Баксы. Много.
— Тысяча, тысяча! Тысяча баксов! — плясал Юрка вокруг стола.
Он схватил Шурочку за руку, и они стали танцевать вдвоём. У них было теперь сокровище. Ура!
— Откуда? — спросила Шурочка, когда они устали плясать и упали на кровать.
— От верблюда! Много будешь знать — скоро состаришься. А ты мне нужна молодая! Молодая и красивая! Ура!
«Я люблю его», — думала Шурочка.
Потом они немного полежали, не размыкая объятий.
— Ладно, пора, — Юрка заворочался и встал, почёсываясь.
Он вышел на кухню и вошёл снова, держа в руках шприц.
— Давай, ты первая, — сказал он.
Сердце у Шурочки колотилось. Она не сказала ни слова и протянула Юрке руку. Сопротивления не было и следа. Всё было естественно. Всё было так, как надо. Как будто — давно уже было всё решено. И ничего не надо было глушить.
— А-а-а….
— Я тебе — самую малость. Даже меньше чем полграмма, — говорил Юрка. — Потихоньку будешь, через день. Я уже больше года так — то через день, то каждый день. А не так, как Настя твоя.
— Да! — вспомнила Шурочка. — Насте надо позвонить. Она просила ей позвонить, когда ты появишься. Чтобы купить у тебя, подешевле.
— Не надо Насте звонить, — сказал Юрка, вытаскивая иглу. — Настю я видел. Она пристроена.
— Как пристроена?
— Так. Пристроена, к одному хмырю. К барыге одному, который ей покупает. А она ему платит.
— Как?
— Натурой, как. Ему, и кому он захочет. Настя рванула здорово. Всё ей хотелось кайфа сумасшедшего. А платить нечем. Она капитально подсела. Ей уже надо два раза в день. А то — и три. А у родителей — нечего брать. Голь и моль.
А помочь? Можно ей помочь? — Шурочке трудно было представить горделивую Настю в таком бедственном положении. За какие-то два месяца. Или три…
— Плати за неё, вот и поможешь. Аре там, в Испании, в частной клинике лечится. Папаша за него платит.
Юрка ввел содержимое шприца себе, в вену кисти руки.
— Почти ничего не чувствую. Ну, хоть не ломает. А ты?
— Хорошо! Как хорошо…
Сквозь щёлочку в неплотно сдвинутых шторах пробивался луч летнего солнца. Пылинки передвигались в нём своими неведомыми траекториями. Кто бы разобрался…
Двое лежали на старой, облезлой, широкой кровати. Их обманутым душам казалось, что они сами всех обманули и вырвались из реальности этого мира…
В сущности, в данный момент, в мире никому не было дела до этих двоих. Плакали о них — только небеса.
Дальше всё было, как у всех. Как у всех наркоманов, когда у них есть деньги. Юрка уходил ненадолго. Иногда брал из общей «кучи баксов», а иногда и добавлял туда. Но всё равно — убывало быстро.
Мать Шурочкина позвонила в конце августа.
— Как дела? — спросила она.
— Нормально, — ответила Шурочка. — В Макдональдсе работаю.
— Молодец. Можешь прийти в гости. Подарок не забудь купить.
Шурочка сходила в гости, купив в подарок отчиму парфюмерный мужской набор. Отчим растрогался и дал Шурочке две тысячи рублей. И обещал снова давать по три тысячи в месяц, когда начнётся учёба.
И Шурочка сделала себе подарок. Она зашла в ювелирный магазин и купила себе серебряное кольцо.
Начался сентябрь, а с ним и учёба в институте. Не было уже в группе Арса, родители которого так и не привезли его в Россию, но оформили ему академический отпуск. Не было и Насти.
Зато Людочка была, с огромным животом. Светка была, ещё более худая, сухая и странная. И ещё более напоминающая психбольную.
Вадик тоже был. Он раздался в плечах, и не то, что потолстел, а как-то заматерел.
«Чужие, все мне они — чужие, — думала Шурочка. — И я — чужая им всем».
Ходить в институт, каждый день, Шурочке было в тягость. И она быстро нашла выход. Пока ещё деньги были, она «прикормила» врачиху из районной поликлиники. За двести рублей врачиха писала ей справки. Такие, какие Шурочка хотела. И на ОРЗ, и на ВСД, и на кардиопатию. Причём, даже не предлагала ей раздеться при осмотре, что Шурочку устраивало на сто процентов.
Как ни странно, в институте справкам верили. Преподаватели даже сочувствовали: «Вы такая бледненькая, Шурочка! Вам надо обследоваться по-хорошему, а не в районной поликлинике! Вам надо попить витаминов! И т. д.»
И только бывшие члены «Зелёной пятницы» смотрели на Шурочку с недоверием. Но Шурочка не откровенничала ни с кем. Всё, что с ней происходило, теперь было только Шу-рочкиным делом. Сугубо личным.
Да, Машка ещё. Избежать разговора с Машкой Шурочка не смогла.
— Что с тобой? — спросила Машка.
— Болею.
— Чем?
— Всем. Машка, отстала бы ты от меня. Не хочу я разговаривать.
— Я-то отстану. Шура, что с тобой? Шура, ты не наркоманишь?
— Почему ты так решила?
— У тебя зрачки бывают узкие. А бывают — широкие. И вообще, другие признаки есть…
А ты откуда признаки знаешь?
— А я знаю… по церкви… К нам приходят такие… когда у них уже всё потеряно…
— Маша, не лезь ко мне. У меня ещё ничего не потеряно, и я никуда идти не собираюсь. И вообще, я не хочу, чтобы кто-нибудь мне в душу лез. Поняла?
— Поняла, конечно. Я-то поняла. Ты бы смогла понять…
— Маша, не лезь ко мне!
— Извини, — сказала Машка.
И отошла, и больше не подходила к Шурочке со своими разговорами.
Так Шурочка с Юркой протянули полгода. И Шурочка даже сдала зимнюю сессию, за второй курс. На трояки, правда, но сдала. Она уже «разогнала» дозу до грамма в день. Она, уже давно и спокойно, кололась сама.
Юрке же было надо два, а то и два с половиной грамма в день. Два раза в день он кололся, а иногда и три. Но три — редко. Только тогда, когда отдыхал у Шурочки от своих походов.
Юрка похудел, осунулся. Ел мало. Ему приходилось здорово крутиться, чтобы самому обеспечивать всех своих агентов. Всех «шестёрок».
«Менты» у него тоже были свои, прикормленные, и его не трогали. Но постоянно появлялись новые, всплывали всякие новые обстоятельства. Юрке, порой, бывало очень не просто.
Ведь ему приходилось работать не на одного себя, а на двоих. Он по-прежнему периодически исчезал и неожиданно появлялся. Но всегда оставлял Шурочке ровно столько, сколько ей было надо. И даже чуть-чуть больше.
