Он, по-прежнему, старался не посвящать Шурочку во всякие тонкости своего «бизнеса». Он скрывал Шурочку от своих приятелей и подельников, скрывал её квартиру.
И только однажды, когда Шурочка уж очень стала допытываться, он дал ей один адресок. Так, на чёрный день.
— Что ты всё пристаёшь? — лениво отмахивался Юрка от её приставаний. — Что, да где, да как… Оно тебе надо? И вообще — ничего со мной не случится. У меня уже опыт — ого-го!
— Юрка, ну ты пойми! Ты уходишь, а я места себе не нахожу. Где мне тебя искать? У кого про тебя спрашивать?
— Со мной ничего не случиться!
— Юрка! Ну, пожалуйста!
— Ладно, достала. Только учти — ты туда идёшь, если меня нет… двадцать дней. Поняла? Двадцать дней, и ни днём меньше! Обещай!
— Обещаю.
— Ладно. Пойдёшь в тот ночной клуб, где мы были последний раз. Помнишь?
— 7 Это тогда ещё?
— Да. Пойдёшь туда и спросишь бармена Вовчика. И скажешь, что ты от «мотылька».
— От «мотылька»! — рассмеялась Шурочка. — Это ты, что ли, мотылёк?
— Кто бы я ни был… — задумчиво сказал Юрка.
И Шурочке расхотелось смеяться.
Это случилось в начале холодного, промозглого февраля. Юрка пропал. Его не было больше двух недель. Критический срок приближался. То был не только критический срок отсутствия Юрки.
У Шурочки героин заканчивался, вот ещё что. Всё, что оставил Юрка, неумолимо приближалось к концу. И героин, и деньги. Правда, была ещё отчимская стипендия, так сказать. Но на неё надо было тянуть — неизвестно, сколько времени…
Шурочке было плохо. Уже несколько дней ей приходилось делить свой грамм пополам. И всё равно — из глаз периодически текли слёзы, есть совершенно не хотелось, то в холод кидало, то в жар. Плохо было Шурочке, но она держалась. Она тянула до двадцатого дня. Такой был уговор, и Шурочка не хотела его нарушать.
И на двадцатый день — Юрка не появился. Вечером девятнадцатого дня Шурочка вколола себе последнюю половинку.
С утра ей уже было плохо, и она едва дождалась вечера, чтобы поехать в ночной клуб. Хорошо, что хоть деньги догадалась взять с собой. Ей пришлось заплатить за входной билет.
Сквозь ревущую толпу Шурочка с трудом пробилась к барной стойке. Её начали скручивать тошнота и боль в животе. Докричаться до бармена не было сил.
К ней склонился парень, сосед.
— Ломает? — спросил он.
— Кажется, да, — еле-еле ответила Шурочка.
— Кажется! Первый раз, что ли? Тебе надо?
— Мне нужен бармен Вовчик. Знаешь, как его найти?
— О! Он в подсобке. Если ты ничего не путаешь, то я тебя провожу. Но, только если ты ничего не путаешь. А то — бедная будешь.
— Я не путаю. Проводи.
Шурочка шла за парнем по какой-то лестнице вниз. Потом они шли по тёмному коридору. Около одной из дверей парень остановился, и явно условно, постучал в дверь.
Из открытых дверей вырвалось облако такого запаха…
Шурочку чуть не стошнило.
— Что надо? — спросил их мужик, открывший дверь.
— Вот, к Вовчику просится…
— Ты? — мужик смерил Шурочку опытным взглядом. — Ты кто, стрекоза?
Как ни плохо было Шурочке, но она ещё смогла внутренне усмехнуться на ту «стрекозу».
— Я — от «мотылька», — сказала Шурочка.
— А! Я тебя жду. Входи. А ты, Мотя, шуруй отсюда! — мужик грубо оттолкнул парня, который сунулся было вслед за Шурочкой.
Мужик повёл Шурочку по коридору, потом через большую комнату. В комнате было много народу. Но все они… или сидели, привалясь к стенам, или лежали… Все были под «кайфом».
Но как же ужасно было видеть это со стороны…
— Где Юра? — спросила Шурочка мужика, когда они прошли через ужасную комнату и оказались в закутке — некоем подобии отдельного кабинета. Шурочку начало колотить, зуб на зуб не попадал. Текли слёзы, текло из носа.
— Ломает? — спросил мужик.
— Да. Где Юра?
— Вот ты какая… Юрка предупреждал, что ты придёшь недели через две, не раньше, если…
— Где он?
— Взяли его. Его менты взяли. Одна сука его заложила. И его повязали, с двумя чеками. Короче, с одним граммом взяли. Остальное он скинул, наверное.
— Боже мой… — только и могла произнести Шурочка. — Боже мой… Он где? Где сидит?
— Он в сизо, в Бутырке.
— А навещать его можно? Передачи какие-нибудь носить?
— Сходи, там узнаешь.
Шурочке казалось, что она сейчас закричит. Закричит, завоет, а потом умрёт. У неё снова начались схватки в животе, и начало сводить челюсти.
— Боже… Боже… Как же так? А сколько ему могут дать?
— А это зависит от того, как он откупиться сможет.
— Как откупиться?
— Точно, ты не догоняешь. Сколько бабок за него ментам дадут.
— Кто даст?
— Ну, кто… родители. Или ты, например. Или он сам.
— У него нет денег. А с родителями он в ссоре. А тогда как, если без денег?
— Тогда это зависит от того, как он колоться будет. Конечно, много не дадут. Первый раз. Как его менты расколют — столько и получит, чтоб ты поняла. Кого заложит.
— Юрка никого не предаст, — простучала зубами Шурочка.
— Да… — протянул мужик. — Как знать, как знать. Однако — ты мне нравишься. Ломает, а ты не просишь. Вот тебе, возьми.
Мужик вытащил из ящика стола три больших чека и шприц.
— Иди, ширнись. Здесь в каждом — по грамму. Можешь прямо здесь, со всеми. Больше я тебе ничем помочь не могу. Но если будет совсем плохо — приходи. Тогда мы с тобой поговорим по-другому.
— Спасибо, — стуча зубами, сказала Шурочка мужику. Как ей плохо ни было, но упасть здесь, в этом подвале…
— Я… здесь не буду… поеду домой. Я доеду…? — это Шурочка произнесла почти шёпотом.
— Ну-ну. Мотылёк-то знал, какую стрекозу выбирать, — усмехнулся мужик. — Можешь терпеть — терпи. Хозяин — барин.
— А где мне брать? Покупать где?
— Бабки есть — подвалишь к тому хмырю, что тебя привёл. Запомнила его?
— Да. А если… если вы о Юрке что-нибудь узнаете? Как вы меня найдёте?
— Ладно, стрекоза, уговорила. Я предупрежу в баре. А ты зайди дней через десять. Если что будет, тебе скажут. Всё, иди. Давай, давай. А то ты сейчас дёргаться начнёшь.
И Шурочка встала, зажав чеки в кулаке.
Когда она пробегала по комнате, наполненной людьми, лежащими и сидящими в разных позах, ей показалось, что она увидела Настю.
Нет, показалось… Показалось.
До дома Шурочка добралась с большим трудом. Приходилось останавливаться. Её ломало. Теперь уж она начинала понимать, что это такое. Каждая косточка болела, каждая мышца была готова судорожно задёргаться. Как же было ей плохо! Как плохо!
Почти не помня себя, уже дома, Шурочка сумела развести, набрать и уколоться. Её начало потихоньку отпускать. «Вот оно, — думала Шурочка, упав на свою родную кровать. — Вот оно. То, от чего Юрка меня берёг. Вот она — ломка. И вот, как живут другие. Теперь я это видела. И скоро сама там буду. Там, где Настя. Потому что денег у меня нет. Тысячу в день — это только, чтобы не ломало. Что же делать? Что мне делать?»
Шурочку отпустило. Тёплой волны, сопровождаемой цветными картинами разных миров, уже давно не было. Была только небольшая теплота, идущая от солнечного сплетения.
«А Юрка? Как он там, бедный? Как он там, в камере, где куча разного народа… Его же ломает! Может, его там бьют? Наверно, бьют. Но сколько бы ему ни дали я всё равно его уже не дождусь. Потому что я не пойду в тот подвал. Не пойду».
Шурочка поднялась с кровати и прошлась по комнате. В ней вызревала одна мысль… Шурочка ещё не приняла решения, но решение всех проблем было таким естественным… Решение — просто лежало на поверхности…
«Сейчас я вколю себе всё, что осталось, — подумала Шурочка. — Я себе всё вколю, и снова улечу туда, где я была счастлива. Может, я умру? Вот было бы хорошо… Но, скорее всего, я не умру. Доза-то там небольшая. Тогда потом я запрусь здесь, в комнате, и умирать буду от ломки. Юрка говорил, что от ломки тоже умирают, только мучаются. Ну что же, помучаюсь».
Шурочка снова представила себе комнату в подвале.
«Нет! Не пойду я в подвал. Не пойду. И не буду ложиться под каждого, чтобы дозу получить. Лучше умереть. Если от передоза не умру — буду умирать от ломки. Всё, решено!»
Шурочка пошла на кухню, спокойно развела оставшиеся чеки и набрала шприц.
«А вдруг — умру? Десять минут — и нет меня. Страшно. Страшно…»
Шурочка положила шприц на стол. Её перестало уже ломать, но чего-то ей не хватало. Чего-то ей недоставало во всём происходящем.
«А! Икона! Она меня первая встретила, пусть она меня и проводит!»
Шурочка открыла нижний ящик комода и вытащила свою икону.
«Привет, — мысленно сказала иконе Шурочка. — Ты видишь — ничего у меня не вышло».
Икона молчала. Презрительно, что ли? Нет… Скорее — с сожалением.
