В Москве он не стал, словно дурачок, носиться по валютным магазинам «Березка», тратить на разную чепуху наменянные в посольстве чеки, уподобляться разным господам: навезут подарков, и сидят опять с голой задницей! Не понимают, что везде нужна мера и здравый смысл. Билеты на дорогу были оплачены, да сверх того посол распорядился выдать несколько рублишек: Кеша крепился-крепился, да и пропил их в домодедовском ресторане, пока ждал самолета в свой город, откуда стартовал на трудяге Ан-24 в сторону Черного Континента. С мордою кирпичного цвета, с выгоревшими добела волосами, бровями и ресницами, в трепаных штанах, рубашке, куртке, ботинках — все с лейблами, ненашего покроя — пьяный пилот со спиленными острыми зубами, с оплетенной сеткою большой сушеной тыквой смотрелся официантам, встречным милиционерам, да и иным гражданам-доброхотам настолько странно, что его пять раз задерживали; наконец он сел в кресло у иллюминатора и заснул, положив голову на калебасу.
В аэропорту кликнул таксиста, обещая ему остатки посольской благодати: в самом деле — зачем ему были деньги, их и осталось-то совсем немного, и действительно они не имели такого уж серьезного значения на этом главном этапе: свидании с женой. У Кеши глазки мигали, и губы складывались блюдечком, едва он представлял, как завалит ее у самого порога, — и лишь затем, восстановив вертикальное положение, поднесет ей калебасу как сувенир, предмет кухонной утвари африканских племен. А если застанет у нее кавалера — мало ли какие могут возникнуть проблемы у женщины: все-таки три года, не шутка! — то отметелит его, выбросит за дверь, влепит жене пару лещей, — а потом все-таки завалит, подарит калебасу: тут уж надо простить, ведь сам не без греха, сколько было блужено с безобразной Мпунде с жестяным пелеле в верхней губе!
Однако все произошло не совсем так, и совсем не так: их маленькая уютная комнатка (жена прописана была у бабушки, и получила ее как бы в наследство) оказалась занята совершенно посторонними, незнакомыми Кеше людьми. И они сказали, что снимают здесь жилплощадь за деньги, а хозяйка живет в другом месте, у подруги. По адресу той подруги Кеша и поскакал, — теперь уже пешком, невалюты не осталось даже на трамвай, — лишь привязанная к ремню сушеная тыква билась об бедро.
Обе подружки были дома, и обе с удивлением встретили экзотического гостя с зубами, не поддающимися описанию. «Не узнаешь?! — заорал Кеша. — Вот я тебя, собака!!» — но коренастая хозяйка квартиры энергично пресекла его попытки залепить леща супруге, и предложила вначале объясниться. Краснея и бледнея, комкая длинные пальцы, жена поведала, что за прошедшее время она обнаружила у себя склонность к нетрадиционной сексуальной ориентации, и теперь они с подругою Ларисой, художницей-декоратором, составляют устойчивую семейную пару. Кстати, почему он, Иннокентий, не дал предварительно телеграммы, хоть бы и на старый вдрес, — тогда она, может быть, и подготовилась бы к встрече, и провела бы ее на уровне, сломив отвращение, а теперь… не лучше ли считать себя отныне свободными людьми и забыть все, что было?..
Немедленно после этих слов последовал удар по ее голове вонючей калебасой, затем взвыла басом подруга… Весь остаток вечера, и всю ночь Кеша исступленно насиловал обеих женщин, не скупясь на тумаки. Они сопели и плевались. К утру его немного отпустило, — он даже извинился, и ушел, забрав предмет африканской утвари. Теперь он отправился в аэропорт, в родной отряд, где его должны были понять, принять и обогреть. Но едва сунулся к командиру — как тот мигом вылетел из кабинета, выкрикивая на ходу, что его срочно вызывают в райком партии.
В коридорах родной конторы Кеше встречались знакомые пилоты, штурманы, инженеры, диспетчеры, техническая братия, — но никто почему-то не спешил навстречу с радостными криками, не жаждал прижаться щекою: наоборот, старались обойти, слегка кивнув, — а то и совсем делали вид, что не узнали. Теряясь в догадках, загостившийся в далеком племени нгококоро труженик пятого океана пошел к начальнику отдела кадров, старому отставному пилотяге. Тот захлопотал, съежился, подбежал бочком-бочком, тиснул ладошку, — и сразу же потащил к замполиту отряда. Вот там-то и устроен был Кеше перекрестный допрос. Приводить его весь нет смысла, и так за счет этой главы страдает основная линия, а главное вот в чем: это кто, вообще? А, вот это кто. А мы его потеряли. Где же вы были, любезный друг? В Африке? Как в Африке? В командировке, что ли? Где же ваши командировочные документы с отметками «прибыл — выбыл»? Нет таких документов. И что же вы там делали? Просто жили. Как это — просто жили? И не работали? А, жили в деревне, в племени. Справка об этом у вас есть? С печатью, с подписями племенной администрации. Что — бумага из посольства? В ней ничего такого нет. «Направляется… как обнаруженный…». Вас там обнаружили, только и всего. Вы там сидели где-то в деревне, и вас обнаружили. Вы три года провели за кордоном, фактически безо всякого разрешения. Что виза?.. По этой визе вы должны были только прибыть туда, в тот же день получить обратную, и сразу вылететь обратно. А вы — три года!.. Что, вас там в плену держали? В темнице сырой? Нет, могли свободно передвигаться в любом направлении? Что же не передвигались в сторону дома? Непонятно… Может быть, вы были туда заброшены по легенде, и действовали, э… в специфической обстановке? Если так — что ж, мы не бюрократы, понимаем суть неформальных отношений; не надо справок, писем: пусть только позвонят. Илм найдут любой другой способ объясниться. Скажите честно, товарищ Фефелов: может такое произойти? Тоже нет. Ну, тогда уж мы совсем не знаем, что с вами делать. Явился откуда-то из-за границы, партийные взносы не плачены… Сколько он, Иван Михалыч, должен? Да нисколько не должен: ведь мы его, Петр Васильич, из партии-то выключили! Ка-ак, разве? Ну да! Помните, когда он пропал, и — ни слуху, ни духу, — мы его в розыск объявляли? А потом пришла бумага: опознан родственниками как пациент отделения № 4 психиатрической больницы имени товарища Варакина! Мы туда звонили, ответ был — уже увезли. Что вы его слушаете, что он в Африке был! Он сумасшедший! И справку подделал. Эти психи… они на многое способны. Давайте вот спросим его: ну м чего же ты, голубчик, теперь хочешь? Видите? Летать хочет. Н-ну, комик! Что это ты суешь? Да, пилотское свидетельство… Ну, и не получишь его больше… Держи его, Ваня! Ишь, кинулся… сразу видно, что буйный. Давай, ступай. Нет тебя больше, понял? Родня увезла. А куда — зачем нам это знать?
И все-таки отважный путешественник не пропал, не дали ему пропасть в родной земле. Сначала пригрела его бригада землекопов, потом выдвинулся в грузчики, — потихоньку самоотверженным трудом, безукоризненной честностью и способностью пребывать хотя бы полсмены в относительно трезвом состоянии добился он должности центровщика самолетов, койкоместа в общежитии для наземного персонала; по выходным он отправлялся с калебасой за пивом, и все удивлялись диковинной посуде. Напившись, он гибко, с прыжками, танцевал, стуча по пустой тыкве; иногда устремлялся куда-то, крича, что должен увидеть свою жену Мпунде и брошенного в Африке сына-инвалида. Его догоняли, успокаивали, и он засыпал с горькою усмешкой.
А как же самолет? Лет через пять на месте, где он стоял, нельзя уже было отыскать ни гайки; там по-прежнему был козий загон, и черный пастух жевал вонькую гадость, поминутно плюясь.
Придется сыну вождя, выпускнику Университета Лумумбы господину Околеле добираться в Россию иным транспортом: пусть воздушным, да не своим.
Очнувшись, Лизоля Конычева не сразу открыла глаза: прислушивалась, принюхивалась. Лежала она на чем-то твердоватом, но теплом: определенно, не земля! К тому же пахло избою.
«Поднимите мне веки!» — сказала она, подобно Вию, и тут же сама подняла их. Сбоку — бревенчатая стена с черным мхом в пазах; прытко бежит по ней таракан-альбинос. Сверху — потолок из плохо струганых досок. Она повернула голову, и оглядела избу. Большая дверь, метла у порога, лавка вдоль стены; окно высокое, в две узеньких створочки. Грубый стол под окном, косые табуретки… Могучая печь в треть избы. Худая бабка плетет лапоть на табуретке, ловко орудуя легким коточигом. Довольно чистый сатинетовый сарафан в мелких цветках, долгий нос упирается почти в предмет рукодельства.
— Э-ой! — сказала Лизоля.
— Че? — отозвалась старуха. — Не думала, не гадала, нечаянно попала?
Седые космы, синие глаза. Конычева помнила, как бежала от писателя, вознамерившегося вступить вступить с нею в интимную связь, — потом он отстал, затих шум сзади, можно было бы остановиться, передохнуть, — но она все бежала и бежала, как обретший второе дыхание марафонец: через чащу и овраги, через покосы и медовые укромы, спугивая тугоухих медведей и сытых волчих, рыжих ежей и сорок. Что-то гнало ее, словно сладкий небольшой бич — привыкшее к погоне животное. И вот она выбежала на поляну, солнце сыпануло в глаза, — тогда то, что держит мир сверху и снизу, стало соединяться, смыкая пространство: с выси падало желтое и голубое, а с земли — зеленое, белое, тоже голубое — от васильков на поляне; и вот когда две линии сошлись, — даль захлопнулась и погасла.
