Каджан равнодушно пожал плечами; мысли его витали далеко.
— А я откуда знаю?
— Что ты, Каджан? Ведь это твоя жена!.. Мать твоего ребенка!
Он молчал, погруженный в свои мысли.
Жена не вернулась ни вечером, ни на следующий день.
— Каджан, а жены твоей все нет! — всполошилась матушка Кумис.
— Ну и что ж!.. В городе много мужчин. Не я единственный, — торопливо и раздраженно ответил ей сын, словно боясь, что его жизни не хватит для достижения задуманной цели.
А жена все не возвращалась.
— Она пропала, сынок, — плача, говорила Каджану мать.
— Бессмертных людей нет, — невозмутимо отвечал Каджан.
— Что будет с твоим ребенком?
Каджан оторвался от работы и раздраженно сказал:
— Я должен думать о всех детях. О всех!..
— Но это же твой ребенок, Каджан! Что ты говоришь?!
Ответа не последовало, и, когда Каджан снова склонился к столу, матушка Кумис вышла, утирая слезы.
— Мой ребенок? — изрек он, оставшись наедине со своими бумагами. — Это только маленькая составная частичка нации. А я думаю о воспитании всех детей.
На следующее утро, шатаясь от слабости, Каджан отправился в школу. На уроке он неожиданно сказал:
— Все индонезийские мальчики — мои дети, и каждый из них — мой ученик. Не исключая моего собственного сына. Само собой разумеется, что каждая женщина нашей страны — моя жена.
Один из бойких учеников спросил:
— А ваша мать, господин учитель?
— Она тоже моя жена, — ответил Каджан.
Ученики шумно задвигались. Девочки смущенно опустили головы. Тот же ученик, указывая на одну из них, спросил:
— А она, господин учитель?
— И она моя жена.
Дружный хохот покрыл слова Каджана. Ученицы еще ниже склонили головы. Краска смущения заливала их щеки.
Этот обмен мнениями, вызвавший в школе немало толков, кончился для Каджана печально. Его уволили.
Но этот случай не поколебал веры Каджана в непогрешимость своей миссии, он не отчаивался и продолжал работать с удвоенной энергией.
Как-то под вечер Каджан снова заглянул к своему приятелю.
— Вот-вот должно прийти ответное письмо из Джакарты. Я обратился в Центральное управление по делам просвещения. Уверяю: если мое предложение будет принято, не пройдет и двух лет, как проблема воспитания подрастающего поколения будет разрешена полностью.
Торопливо отведав чаю и выкурив предложенную гостеприимным хозяином сигарету, Каджан сразу же отправился домой.
Долго ждал Каджан письма из столицы.
— У нас кончились деньги, Каджан, — как-то напомнила сыну матушка Кумис.
— А мне что? — был ответ.
Папаша и мамаша Кумис переглянулись. Теперь все было ясно: их сын болен.
Как-то в дом вошли двое полицейских.
— Нам поручено сопровождать вас до Маланга[62], — заявили они Каджану и вручил какой-то конверт.
Радостная улыбка осветила лицо Каджана.
— Наконец-то! Вот оно, долгожданное письмо!
Старательней, чем обычно, он завязал галстук, надел свой лучший костюм и быстро сел в автомобиль.
Соседи сгорали от любопытства. Папаша и матушка Кумис провожали сына, преисполненные новых надежд: теперь-то Каджан вернется знаменитостью!
Машина скрылась за поворотом. И с тех пор Каджана никто больше не видел. Ходят слухи, что он нашел приют в сумасшедшем доме в Маланге.
Сами ушла от мужа и одно время жила в доме папаши Кумиса. У нее тогда было уже двое детей.
Отец и дочь часто ссорились.
— Только и знаешь ворчать!.. Надоело! — кричала Сами. — Вот я все о тебе расскажу! Все! Разве ты не воровал? Не грабил?
Однажды папаша и матушка Кумис отправились в деревню навестить больного родственника. За это время Сами продала дом отца и ушла из города. Куда?.. Может быть, к новому мужу?.. Кто знает… Только в Блоре ее больше не видели. И детей она своих бросила.
Много слез пролили старики Кумис, когда вернулись в Блору. Даже крыши над головой теперь у них не было. Живут они сейчас из милости у сестры матушки Кумис.
Папаша и матушка Кумис редко вспоминают о сыне. А в городе еще рассказывают про Каджана всякие истории. Но нет человека, который захотел бы справиться о его здоровье.
Перевод с индонезийского Р. Семауна
По городу мерными, усталыми, короткими шагами шел человек в солдатских ботинках.
Несколько лет назад эти ботинки были новенькими и сияли горделивым блеском. Воинственно проходили они по полям сражений, попирая тела убитых солдат разных наций. Но те времена безвозвратно миновали. Ботинки давно уже утратили свой первоначальный лоск: каблуки у них стоптались, верх порыжел и порвался, мыски скривились набок.
Над ботинками высились тонкие исхудалые ноги. Несколько лет назад эти ноги были неутомимыми и крепкими, но война отобрала у них прежнюю силу.
Сочетание здоровенных ботинок с тонкими, как спички, ногами вызывало всеобщие насмешки. Прохожие дразнили человека, называя его киджангом[63] или Буратино, но он продолжал свой путь, не обращая ни на кого внимания.
Когда-то его ноги были прикрыты длинными брюками. Но постепенно штанины укорачивались, потому что их хозяин срезал снизу лохмотья. В конце концов из брюк получились короткие штаны, едва прикрывавшие худой зад. Но у этих коротких штанов была уже длинная история: они побывали в Индии, на Сардинии, в Болонье, а теперь вот вернулись на Яву.
Из зеленой сетчатой солдатской рубашки гуркха[64], облачавшей тощее, изможденное тело, высовывались наружу такие же тонкие, как ноги, руки и шея.
Звали человека Махмуд Асван. В былые времена, знакомясь, он сам называл свое имя, подобно герою популярной пьесы, который гордо представлялся публике: «Я раджа. Мое имя — Индра Первира. Я султан Дели». Но теперь человек молчит. Зачем называть свое имя? Пусть это сделают другие.
На перевязи у него висел небольшой сверток со всем его имуществом — коричневой униформой производства текстильной фабрики в Гаруте[65]. Этот сверток он получил пять часов назад, в лагере. Всем заключенным, которых выпускали на свободу, выдавали, кроме того, по десять килограммов риса, но от риса он отказался, потому что не хотел обременять себя ношей. В кармане его рубахи лежали еще десять рупий, но пока он не вспоминал об этих деньгах.
Человек шел мимо роскошных магазинов, контор, частных домов. Было время — они восхищали его, но теперь он спрашивал себя: «Какая мне польза от этих магазинов, контор, домов?» — и не находил ответа. В его душе не осталось уважения ни к чему и ни к кому, он подозревал всех в стремлении сокрушить, раздавить его, ненавидел не только людей, но и животных, растения, машины, даже камни. Ему чудилось, будто все они стремятся погубить его. Несчастьям его не было конца, и он ожесточился, презирал даже себя самого: свои глаза, руки, губы. Зачем все это? Но самой лютой ненавистью ненавидел он бога, который даровал ему жизнь только для того, чтобы подвергнуть мукам.
Неожиданно на него нахлынули воспоминания.
Вот он на улице Крамат, на грузовике с ящиками, в которых спрятано оружие. Руки и ноги у него крепко связаны. Глаза следят за охранником. Год — тысяча девятьсот сорок пятый. «Зачем все это было нужно?» — снова спросил он себя — и снова не нашел ответа…
Тяжела судьба наемного солдата, особенно если он не понимает языка, на котором все вокруг него разговаривают, особенно если у него ноют израненные ноги и он то и дело чувствует сильный жар!..
Жил он тогда в казармах. Но это было еще не худшее время в его жизни. Худшее началось после того, как он оказался в тюрьме Глодок. Он вспомнил о бесконечных расстрелах — ружейных залпах и одиночных выстрелах из пистолетов — и почувствовал, что волосы у него поднимаются дыбом…
Из тюрьмы Глодок его перевели в Чипинанг, оттуда — в Ганг Тенгах, где среди голодных заключенных господствовал лишь один закон — закон джунглей…
Онруст — Эдам — Тангеранг — Нуса Камбанган — Сема-ранг. Каждый новый лагерь приносил ему новые страдания. Опять и опять спрашивал он себя: зачем все это? Ответа по-прежнему не было. А когда он задавал этот вопрос своим товарищам по заключению, они с гордостью заявляли: «Таков удел борцов за свободу!» Впрочем, так говорили не все. Женатые отвечали ему со смирением: «Всем людям суждено страдать. Молись богу!»
Но эти ответы его не удовлетворяли. Беда заключалась в том, что он потерял главную цель жизни. А цель теперь была особенно важна — японскому владычеству подходил конец, наступали новые времена…
Он был еще совсем молодым парнем, полным надежд и мечтаний. Но уже успел жениться. Жена у него была очень милая и славная, хотя и страдала некоторыми недостатками — прежде всего слабой волей. Жили они в одной комнате, спали на одной кровати[66]. Семейная жизнь научила его многому. Он понял, как нуждается человек в тепле, в уюте…
