Всей душой восстал он против тех, кто, как ему казалось, посягал на его мирный очаг. Ненавистнее врагов у него не было.
Потом началась революция[67]. Их дом был сожжен дотла. Он решил отомстить оккупантам, но был схвачен… Четыре года просидел он в тюрьмах и лагерях. Спасла его только амнистия. И вот он на свободе. Но какой прок от свободы, когда жить не на что?..
Где-то теперь его жена? Его Марни?.. Умерла или торгует тухлым мясом на рынке Сенен? Этого он не знал, знал только, что его жена — человек слабой воли.
До улицы Курантил, куда он направлялся, оставалось всего километра два. Он шел усталый и безразличный. Его седые волосы, прежде всегда аккуратно причесанные, были в полном беспорядке. Грудь ввалилась от болезни.
На несколько минут он задержался перед часовым магазином, чтобы посмотреть время. Было четыре часа. Всего пять часов, как он на свободе. Сегодня в одиннадцать часов утра он вышел из лагеря Полоньа, который вместе с другими лагерями отнял у него четыре года жизни. Четыре потерянных года! А ведь его жизнь могла сложиться иначе. Возможно, он до сих пор жил бы вместе с Марни, возможно, имел бы уже детей…
«Почему мне так не везло?» — размышлял он, перебирая в памяти перенесенные муки. И ответ был один: «Во всем виноваты люди! Каждый из них дорожит только своей шкурой!» Ненавидел Махмуд не только других, но и самого себя. Иногда ему хотелось перегрызть себе вены. Останавливал его только смутно ощущаемый долг перед миром, перед семьей — этой маленькой ячейкой общества. А главное — долг перед женой. «Марни отдала мне свое целомудрие», — говорил он себе. Подобно многим другим мужчинам, он был убежден, что честь женщины — в ее невинности. Это то, чего нельзя купить ни за какие деньги! Нет, он должен жить хотя бы ради Марни и не может покончить с собой!
Улица Курантил выглядела много красивее, чем в период оккупации[68]. По ней непрерывным потоком двигались автомобили. С обеих сторон улицы тянулись ряды еще более роскошных, чем прежде, магазинов. Вывески были уже не на японском, а на голландском языке. Под вывеской парикмахерской — она тоже была на голландском языке — красовалась табличка с надписью: «Улица Курантил, 28».
Он заглянул внутрь сквозь стеклянную витрину. Там было чисто, поблескивала полированная мебель, ярко сверкали большие зеркала. Хозяин парикмахерской, сидя на стуле, читал газету. За все эти годы он почти не изменился, казался даже моложе, чем прежде. Когда-то Махмуд любил играть с этим парикмахером в шахматы, рассуждая о смысле жизни, как это свойственно юнцам.
Видимо, обеспокоенный отсутствием клиентов, парикмахер отложил газету, встал и направился к двери. Увидев подошедшего человека, он замер в оцепенении. Глаза его широко раскрылись, и он тихо произнес:
— Махмуд!
На какой-то миг Махмуд задержал на нем взгляд, но тут же устало побрел дальше. Какой прок говорить с этим человеком? Скорее всего, он тоже лгун и обманщик, от которого можно ожидать только гадости.
— Махмуд! — послышалось сзади.
Парикмахер догнал его и потянул за рукав, приглашая войти в свое заведение.
— Зачем ты зовешь меня, Мамат? — спросил Махмуд, следуя за своим бывшим другом.
— Садись. Я хочу с тобой поговорить.
Махмуд ничего не ответил. На губах его появилась недоверчивая усмешка. Оба они уселись в кресла, разделенные круглым мраморным столом. Закрыв глаза, Махмуд устало откинулся на спинку.
— Стало быть, ты жив?
— Да, жив.
— А я думал…
Открыв глаза, Махмуд увидел свое отражение в большом зеркале, за спиной Мамата. И сам себя не узнал!
За все эти четыре года он ни разу не смотрелся в зеркало. А теперь с удивлением взирал на свое лицо — некогда такое умное и доброе, а сейчас глубоко безразличное, осунувшееся, сморщенное, заросшее густой щетиной…
— Ты очень изменился… — проговорил Мамат, не зная, с чего начать разговор. — Раньше у тебя была холеная кожа — я сам за ней ухаживал, — перед сном ты всегда пудрился… Откуда ты?
— Из лагеря, — нехотя проронил Махмуд.
— А я думал…
Махмуд встал, собираясь уйти, но Мамат быстрым движением поймал его руку.
— Чего ты хочешь, Мамат?
— Погоди уходить. Ведь я твой друг. Как и прежде… Я думал, Махмуд, что ты… что ты погиб в сражении на улице Крамат. Один мой знакомый полицейский сказал мне, что в голову тебе попала разрывная пуля… — Запнувшись, он вытер глаза носовым платком, а затем договорил: — Того человека похоронили под твоим именем.
— Ты прав, Мамат. Я умер четыре года тому назад. Теперь я только бездомный дух-скиталец. Тебе не следует разговаривать со мной.
— Значит, ты знаешь о своей семье?..
— Нет.
— Ведь ты мой старый друг, Махмуд. — Парикмахер помолчал и сокрушенно добавил: — Что с тобой? Почему ты так изменился?
— Теперь я только дух-скиталец, — повторил Махмуд.
— Куда же ты идешь? — спросил парикмахер, испуганно глядя на него.
— Сам не знаю. Пожалуй, я хотел бы взглянуть на свой старый дом.
— От него не осталось и следа. Теперь там построили промышленное предприятие.
— Но ведь земля моя. Там стоял мой дом.
— Землю купили.
— Кто же мог продать?
— Извини, Махмуд… Но ведь я думал, что ты погиб.
— А теперь ты хочешь, чтобы ради нашей дружбы я отказался от своей земли и от своего разрушенного дома?
— Совсем нет, Махмуд… Мое ремесло приносит теперь мало дохода… Мне пришлось продать землю ради твоего ребенка.
— Ради моего ребенка? — взволнованно переспросил Махмуд и тут же рассмеялся резким смехом. — Ты сказал — ради моего ребенка?
— Да. — Парикмахер утвердительно склонил голову.
— Он говорит, у меня есть ребенок! — воскликнул Махмуд, обращась к неизвестному третьему лицу. — Оказывается, у меня, бродяги, есть ребенок. И может быть, даже не один, а больше?
— Да, больше. Их двое. Поэтому-то я и решил продать землю и остатки дома. Ты всегда был человек понятливый. Надеюсь, что ты правильно поймешь меня и на этот раз.
— Я тебя хорошо понимаю. И не имею никаких претензий.
В парикмахерскую вошла девочка, и оба они, как будто сговорясь, замолчали.
— Папа! — закричала девочка. Заметив незнакомца, она испугалась и широко открыла рот, обнажив маленькие острые зубки.
— Тс-с-с! Иди сюда, Нани!
Когда Нани села к парикмахеру на колени, он спросил:
— Чего ты испугалась? Это дядя Махмуд.
Пристально поглядев на неизвестного ей человека, девочка сказала:
— Папа! Мама просит денег на перец.
Сунув руку в карман рубашки, Махмуд вытащил десять рупий и протянул их Нани.
Та вскрикнула от страха.
— Убери свои деньги, Махмуд! — вскричал парикмахер. Он погладил ребенка по щеке и добавил: — Это твой ребенок, Махмуд.
Малышка спрятала лицо на груди у парикмахера, крепко вцепившись ручками в стол.
— Не бойся! Это хороший дядя, — успокоил ее Мамат.
Махмуд положил деньги на стол. Лицо его казалось еще более худым и старым, чем когда бы то ни было. Глаза заволокла бледно-желтая пелена.
— Это в самом деле моя дочь?
Мамат прижался лицом к волосам Нани и устало ответил:
— Один бог только все знает. Если это не твоя дочь, то, стало быть, моя.
Махмуд соскочил с кресла, выпрямился и пронзил своего бывшего друга строгим взглядом.
— Мамат! Марни здесь?
Мамат кивнул, и Махмуд снова опустился в кресло.
— Теперь ты все знаешь, Махмуд. А чей это ребенок — с уверенностью сказать нельзя. И мой и твой.
— Теперь мне все ясно, — отозвался Махмуд. — Вот для чего ты позвал меня сюда.
— Да. Я думаю, тебе не нужно рассказывать эту историю. Ты уж сам обо всем догадался. Люди предполагали, что ты погиб, поэтому так случилось. Может быть, ты считаешь, что мир слишком тесен для нас двоих?
Махмуд положил руки на стол.
— Видиiь?
— Руки у тебя очень худые.
— Вот именно, худые… Нет, Мамат, мир не слишком тесен для нас обоих. Я хочу еще жить, хотя едва ли протяну пару десятков лет. А Марни, Марни… здесь хорошо устроена, и мне лучше уйти. — С этими словами Махмуд поднялся, но Мамат остановил его:
— Подожди! Неужели ты не хочешь подержать Нани на коленях? Неужели не хочешь повидаться с Марни?
Повернув голову в сторону прикрытой занавеской двери, он громко позвал:
— Марни!
«Зачем мне встречаться с Марни? — подумал Махмуд, взволнованный. — А почему бы и нет? Ведь она как-никак моя жена».
— Считай, что я здесь гость, Махмуд, а ты хозяин. Ведь все это куплено на твои деньги — на деньги, вырученные от продажи земли. Если хочешь, я могу и уйти.
— Зачем? Все равно моя жизнь разбита.
— Ты не прав, Махмуд. В тебе говорит высокомерие. Послушай мjего совета: повидайся с женой. — И Мамат еще громче крикнул: — Марни!
