Главным лозунгом пиар-кампании решено было сделать: «Где наш Мокей — там жизнь о’кей!» Слоган этот Серпухину не слишком нравился, но, по сложившейся к этому времени доброй традиции, поинтересоваться его мнением никто не удосужился. Что касается фамилии Серпухин, то ее решили не обыгрывать, поскольку серп, с которым она ассоциировалась, автоматически вызывал в памяти присказку о пострадавших от него частях мужского детородного органа, а это было нежелательно. В какой-то из подготовительных моментов Мокею сочли возможным объяснить, что народ российский прост как правда, к тому же нетрезвая, а значит, и работать с ним надо с опорой на животные инстинкты, но так, чтобы не вызывать у человека отрицательных аллюзий. Спорить с этим было трудно, особенно если в точности не знаешь значения последнего слова, и Серпухин сдался на милость победителей. Не стал он возражать и против сочиненного тут же гимна Радужного движения, припев которого на манер разбитной песенки гласил:
Нам подсознание пашет, сеет, веет,
Нам подсознание любую тьму рассеет,
Нам подсознание любой заменит труд.
Мокей сказал — и получи: все тут как тут!
— Устал я от этой бредятины! — пожаловался Серпухин Крысе, когда по возвращении домой они сели за поздний ужин, который при желании можно было считать ранним завтраком. — Пора стукнуть по столу кулаком…
Но что после этого стука делать, он и сам плохо представлял. К тому же ловкий Шепетуха опять его опередил, сказав, что Мокею необходим личный секретарь. При этом прямо заявил: никого лучше мадемуазель Брыськи на эту должность найти не удастся. Правда, тут же предупредил, что новая ставка в структуре секретариата Радужного движения должна быть одобрена советом директоров. Каким советом и каких директоров, Серпухин не понял — он и не предполагал, что дело зашло так далеко, — однако в подробности вдаваться не стал, а лишь скромно попросил, чтобы с этим не тянули. Тонкий душевед Семен Аркадьевич обещал, а заодно уж и проинформировал, что программа подготовки подходит к концу и после работы с психологом Мокею придет время выходить на сцену. Пока, для обкатки, провинциальную.
Крыся такому развитию событий обрадовалась:
— Теперь я все время буду с тобой! Вот увидишь, очень скоро ситуация в корне изменится и не ты от них, а они будут зависеть от тебя. А пока относись ко всему с юмором, как к увлекательной забаве. Хотят сделать из тебя идола? Пожалуйста, делайте! Подыграй им, чего тебе стоит! Все эти пиарщики и имиджмейкеры сами не верят в то, что говорят, но зато умеют заставить поверить других. В твоем случае они будут эксплуатировать запавшее людям в душу ожидание чуда, их веру в помощь запредельного и таинственного — вот и стань для толпы живым олицетворением сказки! Стань великим и могущественным Мокеем!
Известный психолог вопреки ожиданиям оказался мужиком нестарым, с вытянутой на манер огурца лысой головой и холодными рыбьими глазами за стеклами тонких, без оправы, очков. Работал он с ассистенткой, напомнившей Серпухину пересушенную костлявую воблу. Случалось, что и она улыбалась, но всегда не к месту и болезненно, словно выражала тем окружающему миру свое сочувствие. Увидев впервые эту парочку, Мокей почувствовал, как у него тоскливо заныло под ложечкой. Ничего хорошего для себя лично от науки психологии он не ожидал, а уж от этих ее представителей и подавно.
И надо сказать, его худшие предчувствия не замедлили сбыться. Доконал Серпухина тест какого-то Айзенка, показавший, что по уровню интеллекта будущего гуру даже за взятку нельзя отнести к светочам человечества. Правда, и к могущественному сообществу клинических идиотов он тоже не принадлежал — так, серединка на половинку. Мокея такое положение дел возмутило до крайности. Мадемуазель Брыська, которой он не замедлил на Айзенка пожаловаться, не стала любимого успокаивать, а лишь заметила, что его мучает гордыня, а это великий грех. Серпухин слушал ее и недовольно хмурился. Неизвестно почему, но он решил, что у самой Крыси пресловутый ай-кью чертовски высок, и тут же почувствовал укол ущемленного самолюбия.
Впрочем, уже назавтра конфликт утратил свою остроту и актуальность, поскольку лысый доцент признал, что никакие тесты не определяют способность индивида манипулировать массовым сознанием, особенно в России. Более того, при ближайшем рассмотрении оба психолога оказались ребятами компанейскими, вынужденными рубить капусту на стороне, а не на родной кафедре в университете. Серпухин должен был скрепя сердце признать, что, сравнив ассистентку с воблой, позволил себе опуститься до навета. Улыбка у нее, тут ничего не поделать, действительно была грустной, но зато глаза на редкость хороши. После разговора за рюмочкой коньячка и под кофеек занятия по технике манипулирования пошли много успешнее и, расчувствовавшись, Мокей потребовал у удивленного Шепетухи удвоить ученым-психологам гонорар. Из общения с ними он почерпнул для себя много полезного и особенно ту непреложную истину, что никогда и ни при каких обстоятельствах не следует пытаться объяснять собственные намерения. В лучшем случае люди ничего не поймут, а в худшем поймут все, но неправильно, и тогда ситуация неизбежно превратится в ложную и безысходную.
И вот наконец настало утро, когда вооруженный всеми премудростями Серпухин вступил в пределы огромного кабинета Шепетухи. Одетый и причесанный как для выступления Мокей чувствовал себя несколько скованно, но не настолько, чтобы это было заметно. Генеральный секретарь Движения радужного счастья ждал его с нетерпением. Он явно нервничал, курил, не отнимая от губастого рта сигарету.
— У нас сегодня ответственный день, — заговорил Семен Аркадьевич, стоило ему увидеть в дверном проеме Серпухина. Тут же побежал к окну, выглянул на улицу, вернулся. — Нам оказана высокая честь! С минуты на минуту сюда лично приедет председатель совета директоров господин Нергаль. Интерес к проекту колоссальный! Такие люди замешаны, такие люди! — схватился обеими руками за лысую голову. — Газеты читаешь? Мы, Мокей, кровь из носу доверие их должны оправдать. И дело не только в огромных деньгах, но в стабильности и предсказуемости общества… — Шепетуха вдруг остановился и остро, по-ленински взглянул на Серпухина. — Ты никогда не задумывался, во что на выборах обходится один голос? А мы с тобой эту цену можем снизить, и значительно! Смекаешь, о чем это я? Только для получения прибыли денежки сначала надо вложить, этим и занимается специально созданный Фонд спасения России! Ну, — хихикнул он нервно, — что же ты не спросишь, от кого Россию-то спасают?.. Да от русских, друг мой, от русских, от кого же еще! — Засмеялся едва ли не истерически, но тут же смех этот дурацкий оборвал. — Нас, Мока, ждет встреча с хозяином!
Серпухин смотрел на Семена Аркадьевича озадаченно. С хозяином? Опять с хозяином? Ну да, как же он мог забыть: на Руси ничьих людей не бывает! На Мокея вдруг пахнуло тяжелым духом сальных свечей и показалось, что вместо цивильного костюма с галстуком генеральный секретарь облачен в грязно-красный кафтан и заломленную набок высокую шапку. Но тут с улицы донеслись звуки подъезжающих машин, и мираж улетучился. Метнувшийся было к окну Шепетуха весь задрожал и бросился, повторяя на ходу: «Приехал!» — к большим лакированным дверям.
Вернулся он через минуту, следуя по пятам за невысоким субтильным мужчиной в отменном элегантном костюме и лакированных штиблетах. Можно предположить, что от избытка чувств люди способны скакать козлом или извиваться всем телом, но чтобы и то и другое одновременно, такое Серпухин видел впервые. Казалось, единственное, что огорчало Шепетуху, так это физическая невозможность расстелиться под ноги гостя ковром. Что ж до похожего на какую-то птицу человечка, Мокей узнал его сразу. Теперь ему казалось, что и огромного нефа из службы безопасности он тоже где-то видел, вот только где и когда, вспомнить не мог.
Высокий гость тем временем пересек пространство кабинета и опустился в приготовленное кресло. Приблизившийся к Серпухину Шепетуха со смешком едва слышно прошептал: «Вижу, узнал и его!» — и, как лошадь на демонстрации перед аукционом, подвел Мокея ближе к Нергалю. Тот откинулся на спинку и, положив ногу на ногу, уперся взглядом близко посаженных глаз в замершую перед ним парочку. Долго молчал. Не знавший, что ему делать, Шепетуха метнулся было к хозяину и подобострастно склонился к его уху, но Нергаль лишь брезгливо поморщился и легким движением руки отослал профессора из комнаты. Все произошло так быстро, что Мокею почудилось, будто дрожащий от избытка пиетета Семен Аркадьевич буквально растаял в тихом воздухе.
Председатель совета директоров между тем продолжал держать паузу. Наконец, указав на ближайшее к себе кресло, заметил:
