— Нет, в этом поколении мы еще в люди не выбьемся, — заключил философски Робер.
Мор-Замба не стал с ним спорить. Робер предложил устроить его помощником бармена в одно питейное заведение; когда он освоит это ремесло, Робер откроет свой собственный бар и сделает его барменом. А о том, чтобы получить водительские права, пока не могло быть и речи. Мор-Замба, впрочем, и сам об этом не помышлял.
Карательная организация Мор-Замбы и Мор-Кинды, более известного под кличкой Джо Жонглер, пережила долгий и трудный период обкатки, прежде чем ее действия стали удовлетворять их самих. Поначалу им никак не удавалось согласовать свои несколько необычные служебные расписания. Хотя Мор-Замба поступил в подручные к бармену скорее для отвода глаз — это признавал и он сам и руководство четвертого комитета, то есть подпольного комитета четвертого округа Кола-Колы, где он жил, — и никаких денег за свою работу не получал, ибо числился учеником, однако служба эта налагала на него кое-какие обязанности. Чтобы быть свободным в те же часы, что и его друг, он после долгих переговоров добился разрешения являться в бар к двум часам дня, то есть к тому времени, когда Джо Жонглер, живший в нескольких сотнях метров от него, собирался на дежурство в школьный городок, расположенный всего в часе ходьбы от Кола-Колы, — ради экономии он ходил туда пешком через центр Фор-Негра. А поскольку он возвращался домой самое позднее к восьми утра, у них каждый день набиралось часов по шесть свободного времени, которое они целиком посвящали выслеживанию Жана-Луи.
Пробравшись к сестре незаметно и в одиночку — Мор-Замба остался на улице, чтобы не волновать молодую женщину понапрасну, — Жонглер пытался выведать у нее сведения о муже, но Альфонсина не смогла оказать им серьезной помощи, на которую они спервоначала несколько опрометчиво понадеялись. Молодые люди только что вступили в законный брак — втихомолку, украдкой, даже не поставив в известность родителей Жана-Луи, а пригласив в бюро актов гражданского состояния только мать Альфонсины, чтобы она дала согласие на брак дочери: Жан-Луи провернул все это в два счета, как и следовало ожидать от человека, у которого всюду есть рука.
По словам Альфонсины, он был вечно занят и бывал дома — в маленькой, изящной, ослепительно белой вилле — только с полуночи, когда начинался комендантский час, до половины девятого утра. Потом он куда-то уходил, но среди дня часто забегал домой, никогда не предупреждая заранее, в котором часу вернется, чтобы наскоро урвать порцию супружеских ласк и заодно перекусить.
Но куда он уходил? При всем своем довольно высоком для колеянки уровне развития Альфонсина неспособна была понять, где работал ее муж, в чем заключалась его работа и какое место в служебной иерархии он занимал. Однако она пообещала передавать брату все, что ей удастся разузнать, а главное, не тревожить мужа рассказами о том, что им кто-то интересуется. Жонглеру показалось, что ее отношение к Жану-Луи изменилось: еще совсем недавно она говорила, что лучше ей повеситься, чем жить с этим типом, а теперь стояла за него горой. Как видно, она освоилась с ролью законной супруги, и роль эта пришлась ей по вкусу, а может быть, ее просто-напросто развратили деньги. Никогда не следует забираться слишком далеко в поисках причин человеческих поступков, даже если речь идет о твоей родной сестре.
Проведя собственное расследование, они обнаружили, что на самом деле Жан-Луи работал уже не в полиции, как он недавно проболтался Альфонсине, а в двух других, и притом совершенно разных, организациях. Утром он отправлялся в губернаторский дворец, в подвальное помещение, на двери которого красовалась новехонькая надпись: «Национальное агентство печати», а внутри беспрестанно трещали телетайпы, действующие автоматически, без всякого вмешательства человека.
После полудня Жан-Луи шел в главную канцелярию Законодательной ассамблеи — прежде она именовалась Консультативной ассамблеей, — где присутствовал на заседаниях, следил за прениями, сидя рядом с белым чиновником, помощником которого он был, и перенимал у него начатки управленческой премудрости, до смысла и сути которой оба друга так и не смогли докопаться.
Выслушав их донесение, Постоянная комиссия подпольного Верховного комитета Кола-Колы объявила, что не может сама вынести решения по этому вопросу, и созвала общее собрание членов комитета. В ходе этого собрания один из выступавших — пожилой, но еще крепкий человек, с проседью в густой шевелюре, судя по дородности, один из немногих высокопоставленных чиновников-африканцев — разъяснил собравшимся суть дела. Оказывается, губернатор распорядился о создании специальных курсов для молодых одаренных африканцев, чтобы наскоро подготовить из них кадры для будущей псевдонезависимой администрации. Ему заметили, что это немыслимо со многих точек зрения. А с другой стороны, разве колониальные власти за сорок с лишним лет не вырастили уже собственных высокопоставленных чиновников?
— Их слишком мало, — спокойно, уверенно и со знанием дела отпарировал седовласый. — Впрочем, можете не беспокоиться: во время предстоящего грандиозного дележа их тоже не обойдут.
— Но провозглашение независимости ожидается всего через несколько месяцев, — не унимались его противники. — Разве удастся за такое время натаскать совершенно неискушенных в этих делах парней, у которых нет за душой ничего, кроме школьного аттестата?
— Вот именно: речь идет только о том, чтобы «натаскать» этих молодых и совершенно неискушенных парней, — заявил в ответ седовласый без тени иронии или гнева в голосе. Его манера говорить выгодно отличалась от тона большинства ораторов, в выступлениях которых звучали горькие и мстительные нотки, словно они заранее чувствовали себя побежденными. — Это чисто психологическая операция, и она имеет троякую цель. С одной стороны, некоторая часть чиновников, не успевших забраться слишком высоко по служебной лестнице, но пользующихся благодаря выслуге лет естественным правом продвижения на ответственные посты, проявила известную нерешительность: им не совсем по душе такой способ провозглашения независимости. В частных разговорах они жалуются: вместо того чтобы договориться с Рубеном, отцом нации, его преследуют и заменяют никому не известной фигурой, которую, судя по всему, страна и не думает признавать. Голлисты — а они во всем, что касается колоний, еще хуже любого деятеля Четвертой Республики — хотели бы внушить этим чиновникам, что можно обойтись без них и что, стало быть, они стоят перед выбором. Доказательства? Возьмите, например, Жана-Луи: сейчас этот парень, собственно говоря, ничего из себя не представляет. Но каких только чудес не могут сделать два-три месяца упорных занятий! А сколько у нас наберется парней, окончивших местные лицеи:
коллеж Братства, технический лицей Феликса Эбуэ, о котором гак мало говорят, словно он и не существует, — и напрасно! Добавьте к этому молодых людей, окончивших институты во Франции, не забудьте многочисленные профессиональные школы, ежегодно выпускающие немало дипломированных специалистов. Выдвигая Жана-Луи и ему подобных, Сандринелли, Ланжело и прочие голлисты словно бы обращаются к остальной молодежи: «Такое будущее ждет и вас, если вы поддержите Баба Туру, то есть нас. Только при нашей поддержке перед вами откроются широкие горизонты». Вспомните фразу из речи, произнесенной по прибытии новым губернатором: «Я хотел бы еще раз повторить, что непослушание и бунт не ведут ни к чему иному, кроме отчаяния». И наконец, товарищи, даже если все эти новоявленные чернокожие чиновники и впрямь окажутся некомпетентными, что неизбежно при таком отборе и такой подготовке, беды в том никакой не будет, скорее наоборот. К каждому из них приставят какого-нибудь «серого кардинала» — головастого малого из прежней администрации, и все окажутся при деле. Издали этот новый фасад, выдержанный в африканском стиле, будет производить должное впечатление. Но за фасадом все останется по-прежнему — вот в чем суть!
Губернатору и впрямь удалось посеять смятение в умах. В других пригородах и в африканских кварталах самого Фор-Негра, где, в общем, жителей было куда меньше, чем в Кола-Коле, а организации рубенистов не успели как следует укрепиться, ибо жители эти по большей части принадлежали к привилегированной прослойке, была начата подготовка к празднествам по случаю провозглашения независимости. Людей уверяли, будто перед смертью Рубен завещал им встретить с великой радостью тот день, когда она будет наконец им дарована — эта независимость, за которую он отдал свою жизнь. В то же время полиция старалась всеми средствами разгромить подпольные организации Кола-Колы, но все ее старания были безуспешны: она наталкивалась на растущее с каждым днем сопротивление. Стали обычными ночные перестрелки; наутро пересуды о них сверх меры будоражили обывателей. Однажды ночью произошла даже настоящая битва, первая из битв такого рода, продолжавшаяся, впрочем, всего несколько минут. Местом сражения стала авеню Галлиени, одна из главных улиц предместья, которое газеты негрецов именовали не иначе как «черной клоакой». В официальных речах восхвалялась нерушимая дружба, которая якобы должна была завязаться между французским и африканским народами, и в то же время начались аресты людей, только что освобожденных из застенков колонии, куда они были брошены за политическую деятельность. Ходили слухи, что их отправляли куда-то на север, откуда об их судьбе не поступало никаких известий.
