— Татьяна! Что ты морщишь клюв? Мы купили сто метров зеленой бязи по дешевке и еще ничего не сшили, а только разрезали. Иди тоже сюда, напяливай, накручивая, как тогу, и потанцуем! — закричала заметившая ее рыжая Дашка, которая, свесив руки плетьми, подпрыгивала в ирландском танце насупротив своего Нодара ненаглядного.
Все они, разумеется, были здесь. И Дашка, и Нодар, и негр Костя, и даже Вова-растаман тряс косичками по зеленым бязевым плечам, и девчонки-мимы в черных трико под зелеными тогами и все-все-все, даже ребята фотографы, а уж им непростительно. А как же выставка?
— А выставка? — грозно спросила Таня.
— Да все в порядке, мелочи остались, — ответили ей.
— Мелочи! — возмутилась Таня, но тут ее подтолкнули сзади, она влетела в зал и грозно обернулась.
— Дэн! — узнала она. — От тебя я никак не ожидала! И ты опоздал, между прочим!
— Танька, не будь ты фурией, — спокойно ответил Дэн, обремененный здоровенными пакетами. — Народ, мы опоздали?
— Ничего подобного, в самый раз, — жизнерадостно ответили из зала. — Это Татьяна воду мутит, она перед своими выставками всегда ужас до чего вредная и правильная. Как розга.
— Привет, Никита! — закричал Костя. — Что ты там бутафоришь под очками? И где эта одуренная мадама в красном, что тебя сняла? Сбежал от мадамы? Или придушил? Вот и умник! Иди станцуй по этому поводу.
— Дэн, иди танцевать, — позвала Дашка, — мы твоей жене ничего не скажем. Мы скажем, что ты серьезный и положительный зануда и заглянул сюда, чтобы всех учить примерному поведению. Вроде Таньки.
— Даша, да нам бы разгрузиться, — ответил Дэн, и впрямь выглядевший серьезным и положительным занудой на фоне зеленой развеселой молодежи. Он потряс полными пакетами и объяснил: — Нам тут с Никитой перепала шальная добыча. По-моему, мы неплохо придумали. Фуршет, а? Девчонки, кто умеет бутерброды лепить? У меня одного рук не хватит. А ножи-то есть?
— Девчонки, ура, на кухню! — завизжала Даша и понеслась первая рыжим ядром кометы, а за нею зеленым лохматым хвостом девицы в балахонах.
И вот уже на кухне, на длинном верстаке росла на глазах гора неровно кромсанных бутербродов, и Даша, орудуя тупым ножом, колотя лезвием в деревянную разделочную доску, парилась и ворчала на Дэна, который не догадался купить нарезок. Пуховые батоны в тонкой хрусткой корочке сминались, их легче было ломать, чем резать. Ветчина дрожала и скользила под ножом, пуская густую желейную слезу, и ложилась безобразно толстыми, но исключительно аппетитными ломтями. «Голландский» сыр строптиво вихлялся и поскрипывал под ножом, а «Маасдам» ломался и, как видно назло неумеренно азартной Дашке, крошился желтыми комочками по перемычкам между огромными идеально круглыми дырами, источая терпкий и сладковатый аромат. Полукопченая колбаска дразнилась мелкими глазками жирка, а великолепная ярко-розовая форель чего только не натерпелась под Дашиным ножом. Сверху на бутерброды укладывались разрезные листики петрушки и кинзы — Дэн был немного снобом и не признавал бутербродов без украшения. На белом пластмассовом подносе сочились половинки помидорок. На подоконнике же громоздилась веселая разноцветная батарея соков в широких стеклянных бутылках и совершенно неполезных человеческому организму лимонадов в пластике.
Никита, ей-же-ей, предпочел бы пиво. Но в этом дурдоме свои порядки и предпочтения, и он успокаивался тем, что втихаря таскал с тарелок бутерброды и уминал, жеванув два раза. Он не помнил, когда последний раз ел, если не считать Дэновых орешков. Но Даша поймала его на месте преступления и посмотрела выразительно: предупреждала же, что бутерброды после выставки. А за стенкой торопливо колотили молотками, что-то двигали, весело препирались. Похоже, что у устроителей выставки конь еще не валялся. Так вконец оголодаешь. И Никита стащил еще один бутерброд у Даши из-под носа, с ветчиной. А потом еще один, с колбаской, а потом увлеченно потянулся к помидорине, не заметив, что мастеровой шум за стенкой стих, раздались аплодисменты и восторженные восклицания. По Никитушкиному мнению, с восторженностью в этом дурдоме был явный перебор.
— О! Пора, — сказала Даша.
— Пора! — позвала Таня, появившись в дверном проеме.
Никита запихнул в рот помидорину, едва не подавился, некультурно брызнул соком с семечками и взглянул на Таню вопросительно. И с подозрением. Он ведь уже видел где-то эту черную девицу и, помнится, не в самых приятных обстоятельствах. Где-то! Да она мелькает ошалелым грачом буквально везде и всюду и сыплет ему под ноги неприятность за неприятностью. Она не иначе какой-нибудь фантом, недоброе знамение на черных крыльях. Вот если он сейчас споткнется, то ясно, кто в этом будет виноват. Хотя и… ничего себе с виду девушка. Симпатичная птичка. Пикантная. И единственное ее украшение — светлые блики на ухоженных черных перышках да ясные круглые быстрые глазки.
Никита двинулся вслед за девушками, зеленой вереницей поспешавшими к выставке, и не споткнулся, удивительное дело, и даже никуда не влепился лбом, а благополучно вошел в студию мимической группы, переоборудованную под выставочный зал. Выставка называлась, как было объявлено, «Люди и уроды», и Никита насмотрелся там чудес. Странная была выставка. Немного жестокий взгляд на вещи и слишком предвзятый. С вывертом.
Вот целый стенд уродцев, не иначе как тайно заснятых в Кунсткамере. Но как заснятых! Те ужасы, что высушены, таксидермированы и заспиртованы, излучают свет, словно воплощенные муки праведников-страстотерпцев.
Вот глаза существа непонятного, измятого, измочаленного, неприглядного словно нежить. Но глаза эти темной воды полны восторга постижения, ожидания праздника и награды за усилия на пути познания. Оно, это существо, зажав в кожистой клешне карандашик, провело несколько линий на листе бумаги.
Вот ряд физиономий в метро — грубо тесаны и бесполы в своей замкнутости. Ни гримасы, ни улыбки, ни малейшего любовного свечения, ни воспоминания, ни мечты о таковом. Люди словно бы погашены, как свечка колпачком-тушилкой.
Вот на фоне витрины богатой кондитерской маленький человек. Мальчик. Но нет, не мальчик, а мужчина недостаточного роста, гибкий, стройный и подвижный, как дворовый мальчишка, но с тусклыми неюными волосами. С прозрачным и неугомонным котеночьим взглядом из лабиринта морщинок. Губы горько-насмешливы. Он насмехается над щуплой дамочкой повыше его почти что на голову. И дамочка явно вожделеет, вожделеет до слюнотечения, до наркоманской муки жирного и сладкого десерта — сбитых сливок с шоколадом и фруктами, вазочки с которыми несложно разглядеть в глубине за чисто вымытым витринным стеклом.
Вот тесные объятия в подворотне. Вроде бы ничего особенного, но смотрится как черным-черное порно из-за жестоко подчеркнутых ретушью обильных прыщей малолетнего джентльмена и жирненькой поясницы его напористой возлюбленной, голым валиком нависающей над тугим пояском мини. Зла ли любовь? А может быть, и нет. Некоторым — наблюдающим — просто завидно, пришел к выводу Никита и фыркнул: фотография была все же забавной.
А здесь? Снято, похоже, сверху, с моста. Бережок у Петропавловки, неяркая пунктирная штриховка дождика, квелая собачина в коробке и двое на бережку. Он, Никита, и Сашка. Вот черт. Черт!!! А это чья перекошенная физия? Такая родная и знакомая, с детства любимая? А это чей портрет среди бодающихся велосипедов?! Черт!!! И автор?.. Крупно отпечатано на принтере: Татьяна Грачик. Вот ведьма! Убить ее из рогатки! Прямо сейчас и убить!
Никита свирепо развернулся, полный мстительных намерений, и — был ослеплен вспышкой: Таня караулила жертву у своего стенда.
— Убью из рогатки! — пообещал Никита, растирая глаза, и слепо завертел головой, потому что откуда-то раздалась знакомая ария в электронном исполнении — нежно заголосила Мария Магдалина, призывая Никитушку. Он, не успев удивиться и обгоняя Таню, попер на звук сквозь веселящиеся группки, нащупал на подоконнике телефон и привычно нажал немного западающую кнопочку.
— Да! — рыкнул он и затряс головой, чтобы легче было проморгаться.
— Кит! Я согласен! — ударил в ухо дребезжащий тенорок. — Сто баксов твои!
— Не понял! — зарычал Никита. — Какие такие сто баксов?! — Неужто опять назревает идиотское приключение? Не-е-ет, только не это, господи!
— Сто баксов! Ты же сам говорил: сто баксов, и мы друзья. У метро, помнишь? Это же я! А тебе не прозвониться.
— Войд?! Тьфу ты, — сказал Никита.
— Что? — не понял Ромочка.
— Не узнал я тебя, родной. Так ты дружить намерен? Ну и дела.
— Что? — Ромочка проявлял удивительную тупость.
— Я говорю: дружить — намерение похвальное, — ехидным тоном сообщил Никита, еще не проморгавшийся после вспышки, злой на весь свет, а потому возымевший намерение попинать гаденыша Войда. Осквернения ложа он ему еще не забыл. И никогда, никогда не забудет.
