— Я говорю: дружить — намерение похвальное, — ехидным тоном сообщил Никита, еще не проморгавшийся после вспышки, злой на весь свет, а потому возымевший намерение попинать гаденыша Войда. Осквернения ложа он ему еще не забыл. И никогда, никогда не забудет.
— Ага, — восторженно заявил Ромочка. — Так мы друзья? А сто баксов за мной. И — йес! — поздравь меня, кстати. Поздравь меня, друг!
— С чем это? — изумился Никита, как изумился бы кот, если бы не бог весть какая жирная мышь начала перед ним выделываться, набиваться в друзья, весело вертеть хвостом, приплясывать и требовать поздравлений неизвестно с чем.
— Да с тем самым! — завопил Войд. — Понимаешь, я там был! В вендиспансере! Был!
— Поздравляю, — осторожно поздравил Никита, потому что с психами следует соблюдать осторожность, даже с теми, которых хочется придушить. — Поздравляю. А… с чем именно тебя поздравить-то? — А потом он вспомнил, что сам же в запале ненависти и сугубого огорчения послал Войда провериться. И восторг Войда стал ему подозрителен. — Так что у тебя за… радость? — дрогнувшим голосом переспросил Никитушка, лицо, как вдруг оказалось, заинтересованное. Бывают же случаи, когда дурные шутки оборачиваются… черт знает чем. И расхлебывай потом. Тут главное не затянуть. — Как радость называется-то? С чем поздравлять-то?
— Да с чем!!! — взвыл Войд от Никитушкиной непонятливости. — С экспресс-анализом! Пятнадцать минут, и все готово! Все ясно! Кит! Друг!
— Что ясно? — сдрейфил Никита.
— Да ерунда! Все ерунда — твои подозрения! Мы совершенно здоровы! — эйфоризировал Войд. — Давай встретимся! Посидим где-нибудь.
— Ну не урод? — горестно сказал Никита мимо трубки.
И не в силах больше превозмогать крутой трагикомический рельеф данного отрезка своей судьбинушки, припал к подоконнику и захохотал на всю выставку облегченно, готовый на радостях дружить со всеми и с кем попало, даже с гаденышем Войдом. Захохотал так громко, что откуда-то сверху, с завитков потрескавшейся потолочной лепнины, мягко кружась, полетели клочки свалявшейся пыли. Захохотал так заразительно, что смех его подхватили и смеялись просто так, не задумываясь о том, над чем и по какой причине смеются. Смеялись просто за компанию, потому что это весело и приятно. Потому что, как понял Никита, в этом дурдоме многое было принято делать просто за компанию. Из солидарности перед змеиными извивами жизненных напастей.
* * *
Инна, измученная и притихшая, уснула на своей изношенной, потрепанной тахте. Уснула после неприятнейших процедур, смертельно усталая, трезвая, с налившимися синими чернилами подглазьями, с измученными венами на руках, потому что в полузабытьи была неспокойна и сбивала иголки капельницы.
Неловкие ресторанные распустехи, матросики с «Корюшки», не сразу смогли ее выловить. В воде она потеряла сознание и утонула сорвавшимся якорем. Подняли Инну, казалось, уже неживую. Но Вадим Михайлович свирепо тормошил ее, бездыханную, откачивал грязную воду, жидкий ил, заставлял дышать, вынуждал биться сердце. А потом заплатил много денег и забрал Инну домой из реанимации, снял с нее казенное, испятнанное бурым рубище, пропитавшееся запахом дезинфекции, завернул в одеяло и уложил на тахту. Следил за тем, как она уходит в сон. Наверное, страшен был ее сон, потому что теней на лице становилось все больше, губы и подбородок обметало серым инеем, а пальцы истончались и подрагивали. Не пальцы, а скорбные лучики угасающей звезды.
Вадим Михайлович сидел в древнем кресле, не менее потрепанном, чем тахта, на которой спала Инна. Сидел без единой мысли в голове, без капли чувства в сердце. Никакой жалости не испытывал он. От жалости, от коварного скорпионьего ее укуса, он ослабел лишь на несколько минут, когда Инна буйствовала и хороводилась, пропадала в тайфунчике пьяного веселья. А потом ему некогда стало жалеть, потом он трусил до полуобморока, когда ее доставали из Невы. А потом он, бросив куда-то свой теплый плащ, работал споро и яростно, как атомный реактор, оживляя Инну, изгонял мертвую воду и разогревал остывающую кровь. Потом он трясся рядом с ней в «скорой» и ждал у реанимации, глядя в окно, в застекленную черную ночь, холодную и тяжелую, как осенняя невская вода. Именно там, у окна в больничном коридоре, выстроилось решение, прочное и надежное, высокое, словно замок на холме. Вадим Михайлович очень устал, пока строил свой замок, и потому не осталось ни мыслей, ни чувств. Одно лишь терпеливое и многомудрое ожидание.
Ждал Вадим Михайлович, ждал и дождался — звонка в дверь среди ночи. Был весьма недоволен и приготовился выставить пришельцев. Поскольку взрослым людям хорошо известно, кто может заявиться среди ночи к страдающей алкоголизмом личности. Собутыльники же, само собой.
Ну и странные оказались у Инессы собутыльники! Просто супер-пупер, а не собутыльники. Молодые, мускулистые, по виду сытенькие, хорошо кормленные и в очень-очень приличных костюмах. Один су-пер-пупер, с невыразительным и тяжелым взглядом робота, держал в руках объемистые, свежо шуршащие пакеты с логотипом недешевого супермаркета; второй, более напоминающий человека, нежели робота, нес за высокую плетеную ручку корзину цветов. Целый сад умещался в той корзине и немыслимо, волшебно благоухал, и отступали перед этим благоуханием прозаические миазмы лестничной клетки убогой купчинской пятиэтажки.
— Вы, господа, случайно адресом не ошиблись? — угрюмо осведомился озадаченный Вадим Михайлович. — Вы к кому, собственно?
Господа оказались молчаливы, не ответили господа Вадиму Михайловичу, но почтительно расступились, и меж ними, будто между кулисами, появился Олег Михайлович Лунин собственной персоной. О как!
— О как! — сказал Вадим Михайлович, когда пять секунд спустя опознал сводного своего братца. — Встреча. М-да. Какими судь… Прости. Я и забыл, что она твоя жена.
— Вадька?! — в свою очередь изумился Олег Михайлович, разглядев под патиной зим и лет знакомые черты. — Встреча! М-да! Какими судь… Пусти-ка ты нас! Черт. Не через порог же… родниться.
— Что за слово? — подпустил на всякий случай льда Вадим Михайлович и сделался строг. Он был… Воистину он был рад, но не верил в свою радость. Слишком много всего намело и наломало между ними за годы и годы. Такой был бурелом! Вовек непролазный бурелом. Только палить его. Палить к черту! — Что за слово? Какое-то не твое слово — родниться. Впрочем… зря я это. Олег!
— Вадька! — замотал головой и фыркнул Олег Михайлович. — Пусти в дом, в конце концов! Тут, — повел он взглядом в сторону робота с неживыми глазами, — продукты…
— И водка, как я погляжу, — усмехнулся Вадим Михайлович и неловко, волнуясь, посторонился. — Ей вот только водки для полного счастья…
— Плоха?! Инна?
— Сейчас спит. Она, понимаешь, тонула сегодня. Еле откачали.
— Тонула?! Ах, ты! — недоумевал Олег Михайлович. — Расскажешь. Расскажешь. Да водка, вообще-то, не ей — мне, — спохватился он. — Мне и… И теперь тебе. Потому что Никиты нет, как я погляжу. А я надеялся застать его у матери. Я его встретил сегодня… в странных обстоятельствах. Сына встретил, Никиту, — торопясь, объяснил Олег Михайлович, заметив, что брови Вадима Михайловича поднялись недоуменно. — Нашего с Инной сына. Я его не видел сто лет, он меня избегает. А тут… А тут так вышло, что мог бы состояться разговор, но не сложилось. Вот я и ловлю его здесь. Он, осленок, не понимает еще, как мы с ним нужны друг другу. Думает, что со всеми напастями справится сам. Как я когда-то думал. В общем…
— Олежка! — Вадим Михайлович потер переносицу и недоуменно, неловко, по-докторски, развел руками. Такой вот выпал случай: по чьему-то попущению или мановению пространство ли, время ли искривилось, и пересеклись врозь ведущие пути. А могли бы и не пересечься никогда в этой жизни.
— А! — изрек Олег Михайлович, захлопал русыми ресницами и повелел своим свитским вычистить и вылизать запущенную до неприличия Инессину кухню и сервировать стол.
По первой, за нечаянную встречу, опрокинули прямо у постели Инны. И почти сразу же повторили, чтобы легче развязались сердечные узелки, чтобы жизненные повести лились, бежали потоком, обтекая мрачно-замшелые валуны старых виноватостей. Ради третьей обосновались на узком подоконнике, махом проглотили «огненную воду» и выдохнули на немытое оконное стекло. Два дыхания осели на холодной поверхности и слились в одно мутное облачко. Облачко быстро прояснялось от краев к середине, оставляя мелкие капельки, провисавшие и наливавшиеся в намерении скатиться к нижней раме и осесть там единой крошечной лужицей.
А к четвертой подоспел накрытый стол, и братья перебрались в преобразившуюся кухню.
— Какой я болван, — покаялся Олег Михайлович и захватил с собой на кухню цветочную корзинку, убрал подальше от Инниного ложа. — Если она наденет мне эту корзину на голову, будет права. Ей лучше одуванчиков с газона, ей-богу! Или жасмина в парке наломать. Как я мог забыть?
