— непременно — помяните…
Тут Ксенья Петровна приподнялась и торжествующе прокричала, указывая в пол:
— Вот, возросло оно на изуродованной кирками земле! Сорное потомство наше! Везде оно, такое, по всей послереволюцьонной стране возросло, грязное, грязное поколенье! Да будут они прокляты все, устроившие этот земной рай с вышками и колючей проволокой. Все до единого! Да провалится он поскорее, дом, выстроенный ими на песке! Коли уж всё равно не стоять ему…
Кажется, Анне Николаевне мучительно хотелось ударить сейчас Ксенью Петровну
— надо — же — было — как-то — остановить — эту — истерику —
по всем медицинским правилам.
Или в лицо ей плеснуть водою.
Или себе — в лицо…
Водой…
— святой — бы…
344
— …Плохо и дерзко это всё вы говорите! — Анна Николаевна возмутилась наконец после замешательства. — Их же спасать надо!.. Мальчики ошиблись, но они пострадать могут! Вы, мать, подумайте только: им тюремный срок грозит. За групповое изнасилование!.. Но я уже поняла: это вас не волнует… Хотя именно вы из перитонита вытащили жену декана, предпринимать вы ничего не собираетесь… Ну, опомнитесь! Обещайте хотя бы встретитья с ней! Если не с деканом…
Девица — была — сама — пьяна — и — на — всё — согласна!
— Так им и надо, — зябла Ксенья Петровна, растирала плечи и морщилась. — Пёсьи повадки… Так им и надо.
— Что ж. Не хотите? Тогда… и я ведь, Ксенья Петровна, не могу вам обещать, что буду хранить от мужа наш разговор в тайне. Что это за странности такие: порода — не порода! Фашизмом ваши рассуждения попахивают или расизмом, я, конечно, не понимаю. Но так нельзя. Это вам — не царский ваш любимый режим… Что-то рано вы опять расхрабрились, Ксенья Петровна Барыбина! Оттепели — они приходят и уходят. И я ваших речей и убеждений, даже при нынешнем послаблении, не разделяю. Вот так-то.
Сашка, кивнув в сторону Ксеньи Петровны, показывал пальцами решётку — не миновать, мол, ей по-новой, а Цахилганов отвернулся.
345
— …Да вы, никак, пугаете меня, Анна Николаевна? — почти с изумленьем произнесла Ксенья Петровна. — Пугаете?… Неужто вы думаете, милая, что после всего, выпавшего на мою долю, я ещё должна таких, как ваш муж, бояться?!. Посмотрите-ка на меня получше — похожа я на человека, который сохранил способность хоть чего-то ещё в этой жизни опасаться?!.
Пуантилизм какой-то: две курящие и разговаривающие матери, видные сквозь бусины, сидят, как на картине Сёра, в точках — в разноцветных точках,
— и — пытаются — ставить — точки — точки — над — i — из — которых — сплошь — состоит — картина — жизни.
— Это вам-то — нечего бояться? Вам?!. — Анна Николаевна вдруг красиво подбоченилась и рассмеялась.
— Представьте себе… — огрызалась Ксенья Петровна. — Сегодня я потеряла последнее — надежду на то, что сын мой — полухам. Хотя бы — полухам…
Но он оказался полным, цельным, абсолютным ничтожеством!
— А где они все, те учёные, с которыми вы вместе в подземке работали? А?.. — кричала теперь уже мать Цахилганова. — На ниточке ваша судьба всё время висит, Ксенья Петровна, не должны вы в живых числиться. Да если бы у вас живот не образовался, не выйти бы вам из подземки на белый свет!.. А вы, вы очень удачно успели забеременеть, как раз перед тем, как медики в зоне наверху, потребовались.
Теперь Анна Николаевна задавала вопросы Барыбиной, угрюмо молчащей:
— Сколько вы под землёй-то успели пробыть? Месяца три, четыре всего? Там, где изыскания по геодезии, по ноо-сфере и по биохимии в единую программу сбивались?.. Кто-нибудь вышел потом из них на поверхность, из этих учёных? Одна вы, Ксенья Петровна, чудом выскочили… Спаситель он ваш, Миша!
А не ублюдок…
И никакой он не хам…
346
Ксенья Петровна молчала, сильно выпрямившись,
она была похожа на деревянную.
— А как получилось, что потом о вас «не вспомнили»? — продолжала Анна Николаевна. — Даже когда вы на воле, в хирургии, работать стали — благодаря кому вас не убрали? Не уничтожили? А ведь должны были, так?.. Полковник Цахилганов вам плох теперь, неблагодарная. Я одна, оказывается, за его спиной от беды пряталась, а вы — не за его спиной уцелели… Срамит она ещё всех. Всю нашу семью! Храбрая какая…
Кажется, Анна Николаевна победила полностью.
Однако теперь смеялась Ксенья Петровна —
дробно, сухо, мелко.
— Ах, меня, оказывается, всё это время только и делали, что спасали! И остаётся мне теперь до гробовой доски трепетать от страха — и благодарить. Трепетать — и благодарить. Что не до конца убили!.. А не кажется ли вам, что чувство страха у людей можно отбить напрочь, как отбивают в бесчестной драке человеку — почки, или селезёнку, или печёнку, или другой жизненно важный орган?.. И чувство благодарности — тоже может быть отбито! Потому что дать подохнуть человеку при такой жизни — большее благо, чем…
— А я знаю, чем воняет! — проговорил вдруг в полный голос, не таясь, Сашка Самохвалов.
И громогласно пояснил, вставая с лавки:
— У Мишки на темени стригущий лишай обнаружился! С пятак! Он его мазью Вишневского намазал! С утра! Густо!
…Это — дёгтем — от — Мишки — за — версту — несёт — вот — чем — разит!
347
В ту минуту студент Барыбин сначала наклонился,
едва не упав вниз лицом,
потом подался с лавки вперёд — в комнату.
Женщины за столом вскочили — от Сашкиного голоса, от резкого деревянного стука бусин, заходивших ходуном, от внезапного появления Мишки, взмахнувшего обеими руками.
— Я… не хочу!.. В этом мире нельзя — жить! — кричал Барыбин на пороге, путаясь в дёргающемся,
стучащем, будто разноцветный град,
качающемсязанавесе.
— Живите в вашем мире — сами! — дёргался он, запутываясь всё больше и туже.
— Не… могу! — висячие бусины взвихрились и застучали сильней.
Наконец он рванул точечные путы —
и выбежал из квартиры,
прочь…
Частый, дробный стук весело раскатывался по всему полу. И Цахилганов с Сашкой почему-то принялись гоняться за этими скачущими точками,
норовя собрать их,
настигнуть, поймать,
сгрести в одну прилежную кучку,
— некоторые — лопались — и — давились — у — них — под — ботинками — с — сухим — хрустом —
но тут Ксенья Петровна выговорила тонким, больным, детским голосом:
— Миша! Там! Он… Миша!.. — и уцепилась за скатерть, чтобы не упасть.
Ткань потянулась за нею. Ударилась об пол
тяжёлая пепельница –
с прикушенными,
подкровавленными беломоринами.
И только теперь Сашка кинулся вслед за Барыбиным.
348
Когда Цахилганов очутился на лестничной площадке, Самохвалов уже оттаскивал Барыбина от раскрытого распределительного щитка с оголёнными проводами. Лицо Барыбина было серым,
как потолок подъезда,
и таким же бессмысленным.
Мишка поводил обесцвеченным взглядом по сторонам, пытался заправить выбившуюся рубаху, но она только сильнее выбивалась из брюк и висела неровно почти до колен.
— …Аккумулятор, тоже мне! — злобно кричал Сашка и бил его кулаком в плечо, как заведённый. — Нашёл себе источник питания, псих! Припасть решил! К энергосистеме страны!.. Дурак, самоубийца, неврастеник! Сволочь…
Но Барыбин уже обмяк. Однако не плакал. Он моргал мучнистыми короткими ресницами
и норовил отвернуться к стенке.
Матери, приоткрыв дверь, посмотрели на них — и защемили дверью торопливые свои слова –
разберутся — сами — пусть — лучше — без…
— Ну? Как жить-то теперь будем? А, Санёк? — словно невзначай спросил Цахилганов.
Устало присев на подоконник, он толкнул створку окна:
— Да, дела,
— весь — мир — бардак — все — люди — гады — земля — на — метр — проститутка…
349
Со двора ворвался радостный птичий щебет и шлёпанье резиновой скакалки по асфальту. Вместе с Сашкой Цахилганов бездумно глядел вниз. Там лакала из лужи пегая собака. В стороне шагала ворона вдоль поваленного бурей и не зазеленевшего, незацветшего дерева. А на скамье, под весенним солнцем, лежал —
укороченно, уродливо, обрубленно —
одутловатый парень-шахтёр из соседнего подъезда.
Обычно его вытаскивал на себе, словно тяжёлый мешок, пожилой отец при хорошей погоде и оставлял здесь надолго, до заката. Парень молчал безучастно изо дня в день и ленился отвечать на вопросы,
но теперь матерился в Солнце,
грязно, навзрыд.
Он хрипел там, внизу, под окном, дико мотая нечёсаной головой.
— В забое остались руки мои, мать-перемать. Ноги мои!!! С-с-суки, не нравлюсь вам?! Ни одной не нравлюсь теперь? Стервы…
