Он не договорил. Эти два человека в равной мере знали, какую новинку таил Мырятин, и не могли об этом сказать друг другу.
— Другой вариант, — сказал Пуртов. — Назовем его: «Имени Терещенко». В принципе — лобовой удар. С юга. Отбросим его хоть на три километра от переправ.
Кобрисов спросил, не скрыв усмешки:
— И долго ты его… готовил?
— Видишь ли, вариант Терещенко тем и прекрасен, что его и готовить особенно не надо. Наступает каждый оттуда, где стоит. Одним словом «Вперед!» Нам бы только начать, а там попросим пополнения.
— И дадут?
— Не могут не дать, — сказал Пуртов не очень уверенно.
— Привык я, Василь Васильич, деньги считать, когда они в своем кармане. Вроде бы оно надежнее. И печальных неожиданностей не будет, а только приятные для сердца сюрпризы. В любом варианте должны мы от Предславля что-то оторвать. Я под расстрел пойду, но этого не сделаю.
Пуртов снял фуражку и держал ее у груди.
— Фотий Иваныч, мы ведь с тобой хорошо работали, правда?
— Душа в душу, Василь Васильич.
— Это лучшее, что было у меня за всю войну. Я это на любой случай тебе говорю. А за эти… варианты — извини. Я тоже на некоторую дурь имею право.
— Что-то мы разнервничались с тобой. Поднимемся ко мне, чайку попьем? Из фляжки, что нам Шестериков выставит.
— Ты ж знаешь — язва. Не хочу лишним быть за столом. И настроился я поработать. Может, что и придумаю. Тогда позвоню. А лучше — заеду.
Кобрисов, провожая его, знал, что не позвонит он и не заедет. Потому что придумать тут нечего. Но был он благодарен Пуртову за визит, за добрые слова, хотя никто третий их не слышал…
…Ватутин дал ему лишних два часа. Позвонив из Ольховатки, он ни о чем не спросил, он сказал:
— Поговорил я тут со Ставкой. Они согласились с моей оценкой, что поработал ты хорошо и сделал много, но — перенапрягся, нуждаешься отдохнуть в санатории, побыть с семьей. Так, недельки три. В общем, особенно мучить тебя не будут, только доложишься по приезде.
«Значит, и расспрашивать не будут», — подумал Кобрисов.
— Спасибо за вашу заботу, Николай Федорович.
— Да уж как водится…
— А не может того быть, что вдруг меня Верховный вызвать захочет?
Ватутин подумал секунду.
— Не исключается.
— Да нет, это я на всякий случай. Чтоб знать, что говорить.
— Скажешь, как есть.
«Провентилировали они свою «логичную» идею», — подумал Кобрисов. И спросил, что оставалось ему спросить:
— Кому передать армию?
Не унять было дрожи в руке, державшей трубку, и, казалось, Ватутин это слышит.
— Твой начальник штаба за тебя остается пока. Вопрос о командующем еще не поднимался официально.
— Ну, что ж… Я главное дело сделал. В двенадцати километрах нахожусь…
— Их еще пройти надо, Фотий Иваныч.
— Ну, это уж совсем кретином надо быть — не пройти. Главное все-таки сделано. А там — кто бы ни был. Хоть бы и Терещенко. Для хорошего человека не жалко.
Ватутин промолчал.
— А знаете, Николай Федорович, — сказал Кобрисов, — все равно я буду считать — я взял Предславль!
— Я тоже так буду считать, — сказал Ватутин. — Да если б все от меня зависело… Но это, наверно, не мужской разговор.
— Пожалуй.
— Когда намерен отбыть?
Для генерала не существует «через неделю», не существует и «завтра».
— Сегодня, — ответил Кобрисов.
— Мой «Дуглас» могу предложить, Галаган тебя свезет.
— Спасибо еще раз, но боюсь я.
— Чего боишься?
— Высоты боюсь. А еще больше — Галагана. Он меня как-то по-дружески на бомбовозе прокатил, так руки тряслись неделю. Я уж как-нибудь на своем Сером.
— Во всем ты упрямый, не переделаешь тебя. Попрощаться заедешь?
— Ну, если прикажете…
— Какой тут приказ?
— Тогда не заеду. Крюк большой…
— Как знаешь. До свиданья, что ж…
— Счастливо оставаться.
В четыре часа пополудни тяжко нагруженный «виллис» достиг Днепра и стал спускаться к переправе. Так вышло, что генерал Кобрисов только сейчас впервые увидел ее — изогнувшуюся дугою, громыхающую на зыбях цепь ржавых понтонов, с дощатым настилом и леерами на стойках. С обеих сторон ее стояли по две зенитки, с ухоженными орудийными двориками; вдоль и поперек медленно бороздили реку бронекатера с задранными к небу орудиями и счетверенными пулеметами; в рваных темных клочьях облаков барражировали[14] истребители Галагана. Переправа выглядела прочно обжитой, а ему-то, Кобрисову, всякий прибывавший к нему на плацдарм казался героем! С сильно бьющимся сердцем смотрел он, хотел узнать — не здесь он сам переплывал полтора месяца назад, стоя на палубе танкового парома, так громко называвшейся дырявой самоходной баржи с помятыми бортами и деревянной, в щепу искрошенной рубкой, среди всплесков пуль, воя налетевших «юнкерсов», ржанья коней, стонов раненых. Не тот был теперь Днепр, по-другому оживленный, по-другому шумный. Истинно, не войдешь в одну реку дважды.
Регулировщик — с полосатым жезлом, с белыми ремнем и портупеей — четко поприветствовал генерала, затем подошел к фанерной будке без двери, где стоял на полочке телефон с зуммером.
— Шура! — кричал он в трубку. — Задержи там, пока генерал проедет!
— Все чином, — сказал восхищенный Сиротин и мягко вкатил машину на податливую шаткую аппарель.
Они проехали середину реки, когда к левому берегу подошла колонна танков, автоцистерн и конных повозок. Тамошний регулировщик ее задержал жезлом — на узком понтоне «виллису» с танком было б не разминуться. Сколько было танков, генерал отсюда не мог определить, хвоста колонны не было видно. Может быть, это и были те сто машин из «батькиной» заначки, которых не хватило генералу Кобрисову, чтоб ехать ему сейчас триумфатором по главному проспекту Предславля. Имя это — «Предславль» — опять зазвенело в нем, но как надтреснутая труба, слышались предчувствие, предвестие славы, но и предсмертный крик воина, падающего с городской стены вместе со штурмовой лестницей. Кобрисов не знал, что то было начало грандиозной операции под кодовым названием «Туман» — отчасти предвиденной им рокировки войск с южного плацдарма на северный. Им предстояло втайне покинуть рубежи на Правобережье и переправиться обратно на берег левый, затем передвинуться на сто Шестьдесят километров к северу, минуя траверз Предславля, и вновь переправиться и тогда уже двинуться на юг — тем коридором, который пробила армия Кобрисова.
Множество хитростей содержала эта затея, не зря названная «Туманом». Не говоря о том, что само передвижение должно было совершаться ночью или в тумане, разрозненными рокадными дорогами, заглушаемое барражирующей авиацией, но для сохранения секретности оставлялись на Сибежском плацдарме ложные батареи, то есть вышедшие из строя или сколоченные из бревен орудия, такого же происхождения макеты самоходок и танков, ящики от боеприпасов, оставлялись и ложные радиостанции, продолжавшие переговариваться и перепискиваться замысловатыми шифрами, управляясь автоматически. Военные историки уверят нас, что люди при этом не оставлялись, что раненые были все вывезены, а убитые преданы земле. Уверят и в том, что хитроумный Эрих фон Штайнер так-таки ни о чем не догадался и немецкие наблюдатели не заметили, что макеты все-таки неподвижны, рации твердят одно и то же, а чучела в касках и шинелях лишь слегка колеблются от ветра. И вот этой громоздкой, мучительной и не столь уж бескровной, вынужденной операцией будем мы гордиться, называть гениальной новинкою, более напирая на победное ее завершение и заминая бесславное начало, когда можно еще было обойтись и без нее…
— Что я вижу! — вдруг сказал адъютант Донской, разглядывавший тот берег в бинокль. — Регулировщик-то и вправду — Шура. То есть Шурочка. Во всяком случае — в юбке. И кажется, сапожки на каблучках. И сама — ничего, ничего!..
Он передал бинокль генералу. Воспользовавшись минуткой, регулировщица, позволив жезлу висеть на запястье, вынула из нагрудного кармашка зеркальце, критически осмотрела потресканные губы, облупившийся носик, заправила под пилотку выбившийся белокурый локон.
— Товарищ командующий, — спросил Сиротин, — это если девку справную, на каблучках, поставили регулировать, то значит, дело уже назад не повернется?
— Куда ему повернуться, — сказал генерал. — Теперь уже — до Берлина.
Сиротин, воодушевясь, было прибавил скорости, но генерал его усмирил взглядом. Танковая колонна могла и подождать генерала, полагалась ему такая почесть.
И покуда командарм-38, генерал-лейтенант Кобрисов Фотий Иванович, едет по переправе, есть время и у нас хоть коротко рассказать, как сложатся военные судьбы участников того совещания в Спасо-Песковцах. Троим из них не пережить войну. Так радевший и считавший логичным, чтоб «жемчужина Украины» была бы и взята украинцем, генерал армии Ватутин полгода спустя на проселочной дороге получит в бедро пулю украинца-самостийника — возможно, отравленную, — и разгорится гангрена, усилия лучших врачей не спасут ни ногу, ни жизнь. Как и предсказывал Кобрисов, два знаменитых ватутинских отступления будут изучать в академиях и штабах многих армий мира; что же до его последней операции, Корсунь-Шевченковского «котла», она осуществлялась силами не одного, а двух фронтов, но и ватутинскую половину славы сильно пощиплет нахрапистый Конев, поставив на рубеже встречи свой танк и выбив на пьедестале надпись, лично им сочиненную. Не будучи филологом — и против истины не греша, — он проявит, однако, немалую тонкость в понимании русской фразеологии, где подлежащее и сказуемое имеют решающее преимущество перед вялым дополнением: «Здесь танкисты 2-го Украинского фронта под командованием генерала армии И. С. Конева пожали руки танкистам 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Н. Ф. Ватутина, тем самым завершив окружение вражеской группировки немецко-фашистских войск…»
