Очень скоро он спустил весь свой капитал — шесть хао. Уши его, щеки, нос и даже ладони пламенели багрянцем. Повязка съехала на лицо, обнажив голову, круглую и белую, как тыква, с торчащим посередине пучком мочала.
Люди, обступившие «банкира», видя, что Фук стоит разинув рот, закричали:
— Эй, нам тут зрителей не надо!
— Ну-ка, малец, уступи место!
— Давай, давай…
Они начали толкать его и постепенно вытеснили из круга. Только сейчас Фук вспомнил, что шел он, собственно, в гости. Он вытащил из-за пазухи туфли, надел их и, стуча подметками, побежал в деревню.
Навстречу ему, распахнув створки деревянных ворот, вышла жена.
— Что, продулся? — ехидно спросила она.
Фук не ответил ни слова и, печально понурясь, прошел во двор. Увидав тестя с тещей, он тотчас с самым невозмутимым видом сложил на груди ладони, поклонился и произнес нараспев, как лицедеи в представлении тео[100]:
— Бью челом вам, батюшка! Бью челом, матушка!
— Ну, наконец-то, — засмеялся тесть, — господин Фук явился выпить со мной. Что же это, дорогой зять, головная повязка висит у вас на шее?
Фук поднял руку и обнаружил у себя под подбородком кольцо черного шелка. А он-то впопыхах ничего и не заметил.
Одна из сестер старосты спросила:
— А сколько тебе лет, племянничек?
Не успел он сосчитать, как жена выпалила скороговоркой:
— Я старше его на целых два года. А мне двенадцать.
Тут все громко расхохотались.
Поев и выпив водки, Фук разрумянился, только затылок и темя по-прежнему были белыми. Стоя на террасе, он ковырял пальцем в зубах. Он увидел на кухне свою жену, и тут его осенила прекрасная мысль. Подмигнув жене, он вызвал ее в сад.
— Послушай, — вкрадчиво начал он, — если ты при деньгах, одолжи мне парочку хао. Послезавтра базарный день, продам несушкины яйца и сразу верну долг.
Но она покачала головой:
— Да я лучше в речку их брошу, чем отдам такому, как ты. И не стыдно тебе?
Фук сердито поджал губы и, глянув в упор на жену, погрозил ей кулаком.
— Ладно, так уж и быть, подожду. — Он задыхался от злости. — Вернемся домой, я тебе покажу…
И господин Фук, повернувшись к жене спиной, поднялся в дом попить чаю.
МЕСЯЦ, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЛ РАЗГОВАРИВАТЬ
— Присядь, милая.
— Говори, я слушаю тебя. Некогда мне рассиживаться.
Мужчина криво усмехнулся.
— Опять начала свои штучки? Ничего, выйдешь замуж — станешь как шелковая.
Девушка помолчала. Потом вдруг заговорила:
— Хватит меня изводить. — Голос ее звучал еле слышно. — Сколько раз просить тебя об этом?
Мужчина опять засмеялся. Хриплый, скрипучий смех словно раздирал ему горло.
— О чем ты просила меня? Ах я, бессовестный, все как есть позабыл.
— Полно тебе, не притворяйся.
— Да я и не думаю притворяться! Может, присядешь все-таки?
Девушка, покорившись, уселась на каменную кладку колодца. Месяц стоял прямо над головой, чуть наклонясь над спящими полями. К ночи очертания его обозначились резче — из полного лунного диска была выщерблена маленькая долька.
Девушка села, и мужчина придвинулся к ней поближе. Поглядев ей в лицо, он хотел было что-то сказать, но смолчал и вместо этого, понурясь, уставился в колодец. Там стоял непроглядный мрак. Он поднял голову. На лице его застыло надменное выражение, какое бывает обычно — без всякого повода — у подвыпившего человека. Он хмыкнул, и девушка ощутила холодок на своем затылке. Она обернулась: в небе висел месяц и, казалось, внимательно к ним приглядывался. А впереди на земле лежали две тени, почти сливаясь воедино. И вздохи в ночной тиши звучали гулко, как новогодние хлопушки.
Мужчина тяжело вздохнул.
Девушка прикрыла лицо рукой.
— Ужас! Сивухой от тебя разит…
— Ну уж, прямо и разит! Опрокинул стопку.
— А может, полторы? Представляю, как обрадуются жена с детками.
Сердце у него болезненно сжалось. Горечь комом подкатила к горлу. Его вдруг одолела икота. Само собой, от пьяницы мало радости и жене, и детям. Да только нет у него никакой семьи. Который уж год любит он ее, ее одну, и мечтает на ней жениться.
Но вот по деревне прошел слух, будто она собирается замуж, и с женихом вроде бы уже все сговорено. Он спрашивал ее об этом при каждой встрече, но она отпиралась, все отрицала. И он тщетно ломал голову, как бы ему узнать наверняка, что у нее на уме.
Вот она сидит рядом. Лицо ее залито лунным светом. Глаза ярко блестят. Глаза эти сводят его с ума. Пожалуй, больше всего ему нравились ее глаза. Как часто тихими ночами, терзаясь бессонницей на своей одинокой лежанке, он видел их перед собой. Глубокие, черные, сверкающие — словно меж долгими ресницами живая вода блестит. Он жаждал выпить эти глаза. Но ни разу еще не прикоснулся к ним губами. Он мечтал, когда женится на ней, испить до дна таинственную влагу ее глаз. О небо! Когда же, когда?!
Он взял ее за руку.
— Милая, — голос его был печален, — это правда, что ты скоро выйдешь замуж?
Глупо держать любимую за руку и задавать такие вопросы. Конечно, она вырвала руку.
— Нет-нет… — Он решил настоять на своем. — Скажи мне правду. Я ведь и так все знаю. Если решила выйти замуж, за чем же дело стало? Не пойму только, для чего нужно устраивать из этого тайну? Каждый живет сам по себе, а захочет — может соединить с другим свою судьбу. Кто ему запретит?
Она ничего не ответила, лишь искоса глянула на него. Губы его дрогнули, он собрался было что-то сказать, но почему-то промолчал. Увидав уголок ее глаза, блеснувшего в лунном свете, он смутился и закусил губу. Девушка засмеялась. И он улыбнулся невольно.
— Сколько же лет, — голос его звучал глуховато и мягко, — сколько же лет мы любим друг друга?
— Не помню.
— А я помню: с позапрошлого года. На новогодней ярмарке…
Она встала.
— О чем же ты хотел поговорить со мной?
— Я… Да ты садись.
— Уже поздно.
— Нет. Погляди, как высоко стоит месяц.
— Кажется, бьют в барабан. Кончилось представление? Да, так и есть.
— Ошибаешься, милая.
Где-то вдали мерно гудел барабан.
Месяц не спеша опускался над полем, а с земли навстречу ему плыли запахи трав и весенних всходов.
Девушка вздохнула. Она снова уселась на край колодца и, прикрыв рот ладонью, шепнула:
— Послушай…
— Да?
— Если мы не поженимся, значит, такова воля неба.
— Не поженимся — умрем вместе! При чем здесь небо?
— Чепуха!
— Нет, правда.
— Ну, зачем попрекать друг друга.
— Стало быть, ты выходишь замуж?
Она вдруг заплакала.
Сердце его тревожно сжалось. Но взволновали его даже не слезы ее, в сущности означавшие признание собственной вины, ему почудилось, будто он завтра должен уехать отсюда куда-то далеко-далеко и там, на чужбине, ждет его тяжкая, безысходная доля. А женщина, сидящая рядом, — это его жена, и она плачет перед разлукой, провожая его в путь.
Он провел пальцами по ее векам. И на кончиках его пальцев повисли слезинки. Он поднес их к губам. Его мучила жажда. В горле пересохло.
Она плакала тихонько, как плачут притворщицы, и слезы ее вскоре кончились, словно дождик из маленькой одинокой тучки. Она вытерла глаза полой своего длинного платья. Шелковистая ткань, зашуршав, упала:
Она встала.
— Мне пора.
— Нет, подожди.
За живой бамбуковой изгородью снова послышалась барабанная дробь.
Он вздрогнул.
— Кончилось представление? — всполошилась она.
— Да нет же. Закончилась первая пьеса и начинается вторая.
— Мне все равно надо идти.
— А в прошлом году ты сидела со мной, пока не скроется месяц.
— Но теперь не прошлый год.
— Такова небось воля неба?
Голос его был полон горечи. Он засмеялся — сухо и хрипло.
Она отвернулась.
— Я ухожу.
И пошла прочь, бросив обоих — месяц, висевший в небе, и убитого горем мужчину.
Он бросился за ней, схватил ее за платье.
— Неужели ты уйдешь?
— Да.
Он закусил губу, потом сказал:
— Если уйдешь, знай, я умру здесь.
Она зашагала дальше.
Он, пошатываясь, двинулся за нею.
Месяц глядел им вслед и словно подталкивал вперед шагавшие рядом тени.
Он схватил ее за руку. Белая рука ее была гладкой и крепкой, как стебель сахарного тростника; казалось, сожми ее зубами, и рот наполнится сладким соком. Сердце его колотилось так сильно, что чудилось, будто стук его слышен в ночной тишине. Будь он не так взволнован, он бы, наверно, дернул ее за руку и, подставив ногу, повалил на траву.
