— Пойдем со мною! — велел уполномоченный.
— Товарищи! — невольно воскликнул Костя Туровец, протягивая руки к нарам, на которых сидели комсомольцы.
— Ты им не товарищ! — крикнул Карпенко. — Идем!
Они ушли… Оставшиеся в общежитии были уверены, что Костю Туровца они больше не увидят. Но глубокой ночью он вернулся. Кто-то задал вопрос:
— Чем кончилось, Туровец?
Костя Туровец не ответил.
А так как — точно в эти же самые дни — на долю Суходолова-Уходолова выпали великие переживания, то Автор и считает нужным восстановить —
События, разбившие жизнь Уходолова и Ксюши
Автор уже давно предчувствовал, что надвигается гибель Ксюши, так радовавшейся своему маленькому счастью, негаданно ворвавшемуся в ее тяжелую, гиблую жизнь «поселенки». Об этом предчувствии Автор — сам для себя — записал в своих давних, теперь уже полуистлевших, заметках.
В этих заметках, признается Автор, о самой трагедии Ксюши и обо всем последующем говорится по случайным, отрывочным воспоминаниям тех, кто так или иначе знал о жизни Уходолова и Ксюши на севере Сибири.
Вот он — Уходолов… Он уже несколько лет работал на золотом прииске, попав сюда по «вербовке». Плотный, сильный — он стоял при драге, довольно примитивной, в вечном грохоте и грязи.
— Крепок, как дьявол! — одобрительно отзывался о нем начальник драги. — Сюда бы побольше таких!
Уходолов и действительно был вынослив. Его руки, управляющие движением черпаков, передававших «кашу» из грязи, земли и камней в решетчатый барабан для промывки «породы», казались железными и неутомимыми.
Его ничто не интересовало. Его дело было двигать «кашу» в крутящийся барабан, откуда транспортер уносил камни в отвал, а всё остальное подхватывала сильная струя воды. Напор воды был настолько мощный, что — так мог бы подумать посторонний наблюдатель — от «породы» ничего не останется. И действительно — ничего не оставалось, кроме золотой крупы.
Сколько ее там, этой золотой крупы, Уходолов не задумывался. У него была норма выработки. Он давал полторы нормы. Редкому это было по силам, и потому на него с удовольствием поглядывали даже частенько наведывающиеся сюда «вольные» лица в мохнатых пимах и оленьих малицах.
Все, и Уходолов конечно, знали, что «вольные гости» — сотрудники НКВД, в ведении которого находились не только лагеря, разбросанные по всему Северу, но и прииски, дающие золото.
Уходолов на этом неприметном ручье был одним из первых так называемых вольнонаемных, которые с геологами и мониторщиками из-подо льда подняли пробу «каши» и обнаружили в ней, бесполезно лежащую тысячелетиями, мелочь, пыль, едва приметные тусклые комочки металла. Валяйсь такая мелочь на Красной площади в Москве, на нее никто не обратил бы и внимания. Здесь же, на непрогреваемой солнцем земле, под небом, привыкшим смотреть лишь на крохотные серые кустики ягеля, тускло поблескивающие комочки обнаруженного металла заставили людей брать и брать «пробы», пока не появилась уверенность, что среди камней, песка и промерзшей глины время накопило откуда-то и невесть когда принесенное бурным течением золото.
Надолго ли хватит этого золотого запаса? Во всяком случае, пока он не иссякнет, будут стоять наспех слаженные избушки поселка. Потом? Что ж, потом бросят поселок, уйдут отсюда и драгеры, и мониторщики, и весовщики. Заключенных куда-то перегонят к другому ручью, а вольнонаемные, ну, такие мастера, как Уходолов, те передвинутся в иные места.
Трудолюбивым рукам Уходолова дело всегда найдется. Об этом мастере уважительно отзываются и начальник прииска и приезжающие «гости» в ладных пимах, совсем не догадываясь, что Уходолов — это бывший Семен Семенович Суходолов.
Да это и вполне понятно. Из жизни, как из книг, бесследно исчезают люди. О незаметно ушедших из книг помнят авторы, а имена прячущихся от жизни заносят в картотеки, хранящиеся в специальных архивах. Картотеки и архивы стареют, уступают место новейшим картотекам и архивам — бывшие уже утрачивают значение.
Уходолов, дающий полторы нормы выработки, отличный рабочий, так и прожил бы свою жизнь с любимой женой. Конечно, поглаживая ее левую, бессильную руку, он вспоминал бы и Решкова, и других, и Семыхина, в 1920 году прострелившего эту руку в Тамбовской губернии, во время расправы с крестьянским восстанием. Но вспоминал бы без особой злобы: что было, то ушло! Чего ворошить прошлое. Теперь он счастлив.
Уходолов мечтал. Вот пройдет еще годика два, он соберет достаточно денег, чтобы переселиться на «большую» землю, куда ему позволят, как знатному ударнику, забрать с собой и поселенку Ксюшу. Мечта Уходолова была вполне трезвая: многие и многие вольнонаемные, сами приехавшие на Север холостяками, нашли здесь, среди поселенок, жен и после долгих лет тяжелого труда — по закону получали право вывезти сложившиеся семьи.
Нет, из Сибири Уходолов не собирался уезжать. Он просто передвинется с Ксюшей куда-то к югу, к Байкалу, что ли, и там… там…
Об этом «там» они и говорили.
— Дал бы Бог, Сеня, — шептала Ксюша, — чтоб такое случилось. Поскорей бы, Сенечка, милый. Дитятко, ведь, мы с тобой ждем.
Уходолов гладил ее простреленную ручку с безжизненными пальцами и утешал:
— Вот погоди, Ксюша, еще год, и закроют наш прииск, людей куда-то перевезут, а мы с тобой вниз подадимся. За работу мою — тебе «вольную» дадут, а тогда, Ксюша, тогда заживем мы с тобою!
О будущем, о своем простом, обыкновенном счастье они толковали часто, и особенно много теперь, когда Ксюша ожидала «дитятко». И в этот вечер шел разговор о том же самом.
— Нам, Ксюша, — шептал Уходолов, — из Сибири трогаться не след. Тут я стал рабочим, тут я тебя нашел, тут и жизнь кончать будем. Потому там, на Большой земле, понимаешь, меня который может встретить. А я с тобой хочу чистым жить. Здесь меня никто не знает, никто не выдаст, никто пальцем не укажет.
— Истинная твоя правда, Сеня, — ответила Ксюша. — Что было — то похоронено. Теперь ты совестью живешь. А за это, Сеня, много грехов отпустится. Верь мне, Сеня, всему доброму счет идет. А старое. Что ж? На старое ты не оглядывайся.
Так они переговаривались вполголоса, и Ксюше казалось, что шагает она к чему-то светлому и тихому, к большой радости. Радость была впереди, но до того близкая, что Ксюша вроде бы уже видела чудо: она, на своей правой здоровой руке баюкает ребенка и говорит своему Семену Семеновичу что-то веселое, смеется и говорит, погляди, дескать, Сеня, на мальчонку.
Она и в самом деле хотела засмеяться своим мыслям и, прижавшись к Уходолову, рассказать о них. Но не успела: под ударом чьего-то плеча распахнулась дверь и в освещенную керосиновой лампочкой комнатку ворвались двое с кольтами:
— Руки вверх, Суходол!
Жалобно вскрикнула Ксюша и бросилась на пистолеты.
«Вот так было и в 1920 году, когда она кинулась на чекистов, грудкой своей заслоняя отца мельника», — молнией мелькнула мысль, и мысль эта заставила Уходолова вскочить, чтоб своей грудью спасти Ксюшу. Уже готовы были вырваться слова: «Я — Суходолов», но выстрел помешал: с залитым кровью лицом Ксюша лежала на полу.
Уходолов сбил со стола лампочку. На мгновение наступившая темнота сменилась ярким светом. Разлившийся по полу керосин вспыхнул как будто для того, чтобы в последний раз показать Уходолову навсегда ушедшую из жизни Ксюшу, и кольт, почти прикасавшийся к его груди. Он вырвал этот кольт из чужих рук, и кольт, теперь ставший собственностью Уходолова, сработал безукоризненно.
Уходолов переступил через огненный ручей и вышел под северное небо. О себе он не думал. Когда порог уже был позади, мелькнула мысль о Ксюше, о ее незадачливой жизни и о не оправдавшейся ее мечте нянчить ребенка.
Над поселком стояла тяжелая и долгая северная ночь. Уходолов зашел за один угол, перебежал к другому и, наконец, выбрался на чуть заметную дорогу. Потом, видимо, через час или полтора, он пристроился к трактору, тянущему сани с грузом на какой-то отдаленный участок.
Сидящие на санях не обратили внимания на Уходолова. В тундре, да еще ночью, люди не спешат затевать расспросы.
Молчание длилось долго. Оно было нарушено чьим-то вялым голосом:
— Смотри, там, кажись, пожар.
Только теперь Уходолов обратил внимание, что сидящие на санях зябко поеживаются, кутаясь в лохмотья не то шинелей, не то одеял.
— Вы что? Зэка? — спросил он.
— Угу, — буркнул кто-то в ответ. — А там действительно пожар.
— И пусть горит, — захрипел рядом с Уходоловым простуженный голос. — Это, так я догадываюсь, на прииске номер пять. Начальник там, я слышал, сущая собака. Из людей жилы выматывает.
— А ты откуда знаешь? — спросил Уходолов.
— Откуда? — простуженный с хрипом, со свистом в груди, зашелся в натужном кашле. С трудом справившись с ним, ответил: — Об этом все знают. Одна только советская власть не хочет знать.
