И сколь же странно при всем при том было для меня слабое, но постоянное собственное ощущение принципиальной отдельности от всех от них. Как бы ни симпатизировал я этим людям – искренне! – сколько бы ни хлебал с ними из одного котелка под сосенкой сваренного на бензиновом примусе супчика, как бы ни доверял им, страхующим меня на леднике, – я всегда чувствовал себя в каком-то смысле вне этой компании. Причем чувство дистанции к национальным различиям касательства не имело: на Илюху и на Ленку его оно, как я быстро заметил, распространялось в той же точно мере, что на Янку, Солвейгу, Артурса и прочих балтов.
По возвращении в Ригу, убеждаясь, к все большему собственному недоумению, что симптом – не на Кавказе, разумеется, обнаружившийся (просто там обнаруженный) – действует в отношении почти всех моих приятелей (Джефа – нет, Федьки – нет… да и все, пожалуй!), я задумался. Ясно было, что это ощущение дистанции не связано ни с длительностью знакомства с человеком, ни с количеством вместе выпитого. Ни с социальной принадлежностью визави, ни с профессиональной (хотя с двумя последними пунктами как-то косвенно коррелирует). И главное – не с особенностями моего собственного характера: чувство причастности к дружеским компаниям я лелеял с глубокого детства, а самовлюбленной нелюдимости комплексантов не понимал никогда… И тем не менее.
Я понял, что с большинством моих нынешних знакомцев и приятелей я в чем-то по-разному воспринимаю реальность и по-разному реагирую на ее раздражители. И даже одинаковые действия (поездка на Эльбрус, допустим) мы совершаем из не вполне одинаковых позывов.
И ведь… (То, о чем думать не хочется, то, о чем я старался не думать, даже когда, может, и стоило…) Между мной и Никой ведь – та же самая дистанция, которую все равно невозможно не чувствовать, и которую, конечно, все равно чувствую… и я, и, похоже, она тоже…
Как и другими трудноформулируемыми непонятками, я поделился этим со своим персональным душеведом – с Лерой. Лера отреагировала неожиданно. Некоторое время она меня разглядывала – с интересом, но не профессиональным, кажется, все же, не с тем, с каким она под шизу косящих уголовников изучает, а с каким-то вроде бы даже грустным. А потом выдала готовую практически формулировку – словно вопроса такого ждала давно и загодя все проанализировала.
– А в том, Дэн, дело, – сказала Лера, – что у тебя – в отличие даже от других людей твоего возраста, социального слоя, круга профессионального и дружеского – есть привычка постоянно сверяться с собственными пространственно-бытийными, если можно так выразиться, координатами. С собственным местоположением относительно других объектов и понятий. (“Мне надо определиться в пространстве” – ну да, ну да…) Делать то, чего действительно не делает подавляющее большинство людей, в том числе и неглупых вовсе. А уж среди представителей твоего, прости, поколения тех, кто так поступает, и вовсе, кажется, не водится… Большинство людей – оно ведь влито в реальность. Оно существует в ней более-менее органично – внутри, как часть ее. Оно не анализирует. Что требуется для анализа? – какого-либо рода дистанция. “Не знаю, кто первым открыл воду, но это точно были не рыбы…” Ну вот твоя профессия – такая в наших палестинах редкая… Ты ведь работаешь не с чем-нибудь, а именно что с реальностью – ты погружаешься в нее и показываешь ее такой, какая она есть, ничего от себя не добавляя. Но для того чтобы отобрать, что именно показать и знать, зачем показывать, нужно все равно осмыслить ее… Будучи внутри нее – в каком-то смысле быть вне. В том смысле хотя бы, чтобы всегда иметь в голове четкую условную систему координат этой реальности – и с системой оной все время сверяться…
– Джи-пи-эс, – говорю.
– Что?
– Глобал позишининг систем. Такой приборчик, который через спутник определяет и показывает тебе широту, долготу и высоту над уровнем моря той точки, в которой ты находишься – с точностью до нескольких метров… Очень популярный у всяческих экстремальных туристов…
Новое “мыло” мне. С левого (интернет-клубного) адреса. Привет еще раз, Федюня.
Совсем коротенький текст. И фотка приаттачена.
Кто следующий?
Фотка – древняя, лет семь-восемь ей. “Пункерских” времен. У Серого на огороде, кажется, сделана. На фотке – Крэш. То есть снят он был явно с кем-то, чья-то рука на плече у него – но чья, непонятно: полфотографии обрезано.
Кто? “Следующий”… Ты имеешь в виду, кто будет следующим покойником?
Ну да. Это и имеет.
Чья рука-то? Правая. Не понять…
Постой… Может, и у меня была такая фотка… Это пьянка же была какая-то, общая, на огороде у Сереги – че за пьянка и по какому поводу, помню очень плохо, совсем не помню – только помню, что да, кто-то там из пацанов с фотиком бегал. Валялись же и у меня эти снимки… Снова распахиваю дверцы шкафа, снова выгребаю всю эту груду. Да…
Пытаюсь искать. Недолго пытаюсь – хрен ты тут чего найдешь… Опять всматриваюсь в экран компа. Смотрю на свою правую руку. На экран. Черт…
Копаюсь в мусорной фотокуче. Ага, вот как минимум один кадр с той пьянки. Серый с Герой.
Набираю Серого – впервые за год как минимум. Abonents neeksiste.[11] Набираю Геру.
Гера удивлен. Обещает, когда домой доберется, посмотреть и перезвонить.
А я все пялюсь на обрезанную картинку сосканированного плохого снимка “мыльницы”. Нетрудно догадаться, кто следующий.
Гарик, Игореха Мищенко, принадлежал к “имантской системе” – и за этим чувачилой я всегда наблюдал не без любопытства. Он был персонаж из классического анекдота: “А как же вы расслабляетесь?” – “А я не напрягаюсь!” Гарик действительно не парился – никогда. То ли ему просто так везло, что с ним не случалось по этой жизни более-менее серьезных обломов, – то ли он, правда, умел совсем не обращать на них внимания. Хотя кто сказал, что тут не бывает обратной причинно-следственной связи?
У Гарика были персональные отношения с экзистенциальной гравитацией – он был куда легче прочих, всех нас. Соответственно – и динамика передвижения по пересеченной местности тухловатого районного бытия иная, и пластика. Я один так это для себя формулировал, но чувствовали это – все. Оттого при его вполне заурядных компанейских данных (не то что у ФЭДа!) к Гарику постоянно тянулся самый разнообразный пипл – в его присутствии каждый чувствовал себя на редкость свободно и без труда коммуницировал с людьми даже и не своего вовсе круга. Оттого и при весьма скромных данных внешних у баб он пользовался успехом преизряд-ным: причем на Гарика, раздолбая и люмпена, вечно без бабок и работы, клевали, к немалой собственной растерянности, в том числе и небедные мачи “на понтах”.
Мне всегда было интересно, как сложится его жизнь. Насколько подверженным возрастной коррозии окажется его защитный слой органичного пофигизма.
Гарик спился. Самым хрестоматийным образом. То есть в “пункерские” времена все мы керосинили так, что не дай боже, – но раньше это было как бы проявлением анархистской лихости. Завершение игр в анархию сразу разделило “систему” на две неравные группы. Большинство стало пить гораздно меньше (я, например, – не говоря о каком-нибудь Гере). Кто-то (Гарик, Лоб) продолжил оставшуюся без идеологической подоплеки питейную практику, оказавшуюся банальным демаскированным алкоголизмом.
Мы перестали общаться с Гариком совершенно естественно – когда я понял, что в его компании можно только нажираться, а он – что я мало к последнему расположен. Что самое обидное: он ведь оставался неплохим пацаном – бескорыстным, открытым, необидчивым, непредвзятым. Но осмысленно общаться с ним с какого-то момента стало невозможно.
Года четыре мы не виделись – ни разу. Естественно, что звоня ему сейчас, я чувствовал неловкость, готовя извинения за то, что так глухо запропал, предвкушая натужные поиски общих тем и настраиваясь на фальшивую ностальгию. Парился я зря.
Гарик не удивился моему звонку нимало. Гарик совершенно не собирался обсуждать причины четырехлетней паузы в общении и уж тем более не держал никаких обид. Гарик преохотно согласился на встречу – и даже всячески ратовал за немедленность оной. И – сразу выставил требования. Его райдер был не чета тем, что шлют Никиным работодателям русские попсюки. Он состоял из одного-единственного пункта. Объемом ноль семь.
Реакция Гарика на мое внезапное появление из небытия казалась столь отработанной, что у меня сложилось четкое впечатление: ему было совершенно по барабану, кто звонит и с кем предстоит встречаться. При личном общении впечатление только подтвердилось.
Мне было любопытно, как он отреагирует на рассказы об Эльбрусе и Берлинском кинофесте – запишет в буржуи? порадуется? позавидует? Но любопытство мое осталось вообще без удовлетворения: мне не пришлось ни о чем рассказывать. Моя эволюция за истекшие годы не колыхала его нимало, а своей он не касался за отсутствием предмета. И вообще к моменту встречи он был уже хорошо дат.
