Между тем Ли Мэйтин уныло твердил одно: таково распоряжение министерства; единственное, что можно сделать — это высвободить вечер субботы и воскресенье. Но когда математик спросил его, как он будет распределять преподавателей по студенческим столам, ему пришлось задуматься. Наставниками могли быть профессора, доценты и лекторы — таковых насчитывалось более сорока человек. Студентов же было более ста тридцати. Если сажать по два наставника за один стол с шестью студентами, то пострадает их авторитет преподавателей: подумают, что поодиночке они не могут справиться со своими обязанностями. Если же одного наставника подсаживать к четырем или трем студентам, то придется дробить и без того не слишком обильные порции — или университет будет давать дотацию? Цифры придали спорящим уверенность, они все наседали, а Ли Мэйтин, не в состоянии что-либо возразить, лишь снимал и надевал свои черные очки и умоляюще смотрел в сторону Гао Сунняня. Тем временем Чжао громко рассуждал о том, что студентам нужно дать свободу есть так, как им хочется, и что нужно заявить протест совместно с другими университетами.
В итоге первоначальный проект был сильно изменен. Решили, что каждый наставник будет питаться вместе со студентами не реже двух раз в неделю, причем время будет определять руководство. Гао Сунняню хотелось устроить что-нибудь похожее на оксфордский обычай чтения латинских молитв до и после еды, о котором рассказывал инспектор. Но в Китае не почитают Иисуса Христа, и некому слушать благочестивые слова. Ли Мэйтин долго мучил свои иссохшие мозги, но не придумал ничего, кроме сентенции: «Нелегко достаются людям похлебка и рис». Ничего, кроме хохота, она и не вызвала. Тогда многодетный заведующий отделением экономики сказал, как бы разговаривая с самим собой:
— А может быть, говорить то же, что мои ребятишки — «до еды не бегай, после еды не прыгай»?
Гао Суннянь сердито посмотрел на него и сказал:
— Мне кажется, для наставников было бы уместно проводить со студентами перед каждой трапезой минуту молчания и думать о том, как трудно живется нашему народу в годы войны сопротивления, и о том, что мы, насытив желудки, должны будем своими стараниями отблагодарить государство и общество!
— Я полностью поддерживаю предложение господина ректора! — сразу же крикнул экономист. К нему присоединился Ли Мэйтин, ректор провел голосование — предложение прошло единодушно. Представив себе, как многие преподаватели, проглотив за студенческим столом полчашки риса, тут же побегут домой полакомиться чем-нибудь повкуснее, предусмотрительный Ли тут же объявил: студенты не будут вставать из-за стола до тех пор, пока наставник не закончит трапезу. Кроме того, им предписывалось есть молча — очевидно, затем, чтобы не жаловались на повара.
Став заведующим воспитательной частью, Ли Мэйтин бросил курить и с неодобрением смотрел на коллег, продолжавших подавать студентам столь дурной пример. Для борьбы с этим злом он придумал следующее: поскольку студенческие туалеты часто переполнены, пусть студентам разрешат пользоваться удобствами преподавателей. Тогда наставники и студенты будут стесняться курить в уборной — самом подходящем для этого занятия месте. Но студенты рассудили иначе — они решили, что там, куда (согласно западной поговорке) сам царь пешком ходит, все равны, и стали вовсю курить и сквернословить. Панибратству способствовали и некоторые наставники — Ван, Хань и другие: под видом проведения еженедельных собеседований они стали приглашать студентов на чай или ужин.
Недовольный всем этим, Чжао не раз говорил Фану, что чувствует себя обманутым и в следующем году ни за что не останется здесь работать. Хунцзянь же заметно повеселел с тех пор, как ему прибавили часов. Особенно возгордился он, когда его занятия стали усердно посещать три студента из первой, самой сильной группы. Неприятно было только править тетради с составленными студентами фразами. Эта работа походила на стирку белья — едва выстираешь одну партию, как тут же приносят другую, такую же грязную. К тому же он напрасно корпел над тетрадями до головной боли: студенты выбрасывали их, взглянув лишь на оценку.
Хотя студенты были еще не сильны в английском, среди них распространилось уже поветрие выбирать себе звучные иностранные имена. То и дело попадались Александры, Элизабет и Джэки; одна девушка назвала себя «Цветочком» (Флорри), один юноша — «Ветчиной» (Бэконом). Студент, которого по-китайски звали Болунь, наименовал себя Байроном; Чжао заметил, что, если бы фамилия этого студента была «Чан», он наверняка взял бы имя Чемберлен. Фан добавил, что китайцы, берущие себе иностранные имена, заставляют его вспомнить об английских свиньях и коровах, чье мясо в ресторанном меню часто получает французские названия.
Давно уже миновал Новый год. До экзаменационной сессии оставалась только неделя. Однажды вечером Чжао и Фан долго обсуждали — не поехать ли им на каникулы в Гуйлинь[127]. Когда Хунцзянь глянул на часы, был уже час ночи. Он отправился в уборную. На обоих этажах общежития все было тихо, и Фану казалось, что его подбитые гвоздями ботинки разрушают чьи-то хрупкие сны. Земля была покрыта инеем, холодный ветер время от времени шевелил немногие уцелевшие листья бамбука. Месяца не было, но голые ветви платанов четко прорисовывались на фоне неба. Единственное, что нарушало гармонию зимней ночи, была лампа с растительным маслом, висевшая перед уборной. Запах отхожего места словно боялся холода и не высовывался наружу, тогда как летом он встречал посетителя на дальних подступах. Подходя к дверям, Фан услышал голоса. Первый спросил:
— Что с тобой? Который раз за вечер сюда бегаешь!
— Видать, у Ханя съел лишнего, — простонал другой в ответ.
Фан узнал по голосу одного из ходивших на его занятия студентов из чужой группы. Тут снова заговорил первый:
— А что это вас все время угощают у Ханя? Не из-за Фан Хунцзяня?
Тот вместо ответа слегка присвистнул. Фан вздрогнул, но уже не смог остановиться. Услышав его шаги, говорившие замолкли. Украдкой, словно в чем-то провинился, Фан вернулся в комнату. «Ясно, Хань Сюэюй хочет меня подсидеть, — думал он, — но каким образом? Придется завтра открыто разоблачить его!» Приняв это мужественное решение, Фан заснул.
Он еще был в постели, когда служитель принес ему письмо от Сунь. Девушка сообщала, что до Лю Дунфана дошли слухи, будто Фан перед студентами уличает его в ошибках, и просила быть поосторожнее. Фан удивился: откуда взялись такие слухи, кому нужно, чтобы у него появился еще один недруг? Вдруг его осенило: те трое студентов учились истории у Ханя, а английскому — у Лю. Видимо, в вопросах, которые они задавали Фану, были какие-то каверзы. Словом, все это происки мерзавца Хань Сюэюя. А Фан-то думал, будто Хань хочет с ним подружиться, и хранил его тайны! Чем больше он думал теперь об этом, тем противнее становился ему Хань. Прежде всего, решил он, следует объясниться с Лю Дунфаном.
В канцелярии отделения иностранных языков сидела Сунь и что-то читала. Она красноречиво посмотрела на вошедшего Фана. В горле у него пересохло, руки слегка дрожали, когда он подходил к Лю. Поговорив с ним о разных пустяках, Фан набрался храбрости:
— Один коллега говорил — во всяком случае, мне так передавали, будто вы часто выражаете недовольство моей работой, критикуете мои ошибки перед студентами первой группы…
— Что? — Лю вскочил со стула. — Кто это сказал?
Лицо Сунь стало еще более выразительным, она даже забыла притворяться, что читает книгу.
— В английском я, конечно, не силен, так что ошибки наверняка найдутся. Я и преподавать согласился главным образом потому, что вы настаивали на этом. Так что, пожалуйста, поправляйте меня, не стесняйтесь. Но тот коллега сказал еще нечто такое, чему я не могу поверить. Он утверждал, что вы прислали ко мне на занятия трех студентов, чтобы следить за мной.
— Каких еще трех студентов? Мисс Сунь, сходите, будьте добры, в библиотеку и принесите мне… ну, «Английскую хрестоматию для студентов». А потом зайдите в хозяйственную часть и возьмите там… гм… сто листов писчей бумаги.
Сунь ушла раздосадованная, а Лю, узнав, о каких студентах идет речь, сказал:
— Посудите сами, почтенный Хунцзянь, как я мог послать к вам этих студентов — они же с отделения истории! Кстати, не там ли работает и распространитель этих сплетен?
Успех окрылил Хунцзяня, руки у него больше не дрожали. Он сделал вид, будто у него только сейчас открылись глаза:
— Так это Хань Сюэюй! — И тут он выложил все, что ему было известно о покупке Ханем диплома. Лю изумился и обрадовался. Каждую фразу Фана он сопровождал междометиями, а потом сказал:
— Теперь и я могу сказать вам: моя сестра в канцелярии исторического отделения не раз слышала, как студенты докладывали Ханю, будто вы на занятиях ругаете меня.
