— Жертвы есть?
— Жертв нет, но несколько квартир сгорело. Пожарники говорят, что, если бы дверь в квартиру Кравченко не оказалась обитой железом, а была бы деревянной, как обычные двери во всем доме, все здание бы сгорело на хуй. А так дверь постепенно накалялась, и краска на лестничной площадке стала гореть, перила… Ну ладно, спи спокойно, раз не ты поджег. — Генка помолчал, потом хмыкнул: — Я все-таки думаю, что это твоих рук дело, Эд.
— Нет, не моих. Пока. Спасибо за сообщение.
— Не за что.
Эд идет по коридору обратно в купе. Георгий Иванович выливает манную кашу из кастрюльки в глубокую тарелку.
— Помер кто-то? — равнодушно спрашивает он.
— Дом загорелся.
— Курят много, — комментирует Георгий Иванович строго. У него больной желудок, и он не пьет и не курит.
Лампа по-прежнему горит, освещая дико размалеванные стены. Анна лежит на спине, широко разбросав рубенсовские формы среди древнеримских складок простыней. Молодой негодяй потягивается, рассматривает Анну. Могучее тело сожительницы чуть содрогается при дыхании.
Молодой негодяй садится за ломберный стол и, покопавшись в металлической банке для карандашей и ручек (среди прочих из банки торчит роскошное гусиное перо), выуживает оттуда химический карандаш. Этим карандашом Эд и Анна записывают на стенах знаменательные даты. «Эда принесли пьяного — 9 июля 1965!» Или: «Ленька Иванов женился на Ниночке — 16 октября 1966». Поплевав на карандаш, юноша выводит на стене над самым столом, рядом с изречением «Как станет хуже некуда — так и на лад пойдет» — дату: «26 августа 1967» и задумывается над тем, что приписать к дате. Решает, из осторожности, ничего не приписывать. За шторой в окне вдруг тухнет кровавое «Храните деньги…»
Анна Моисеевна мычит во сне, и молодой негодяй внимательно оглядывает спящую подругу. Вдруг в голову ему приходит блестящая хулиганская идея. А что, если… Он присаживается рядом с постелью на корточки, жует губами, чтобы выделилась слюна, и лижет ляжку Анны Моисеевны. Еврейская красавица продолжает ровно сопеть. По мокрой ляжке химическим карандашом Эд выводит первую цифру даты: «2»… Анна чуть заметно вздрагивает ногой и замирает. Эд осторожно выводит шестерку и, убедившись в полной безнаказанности, уже более развязно дописывает: «…августа 1967 года». Полюбовавшись надписью, выглядящей как татуировка, злоумышленник, решив, что с тела Анны всегда можно будет смыть вещественное доказательство, опускается на колени у постели, чтобы приняться за работу серьезно. Жирными буквами он приписывает: «Эд поджег дом».
Полюбовавшись на дело рук своих и не зная, чем заняться, юноша прохаживается по комнате, отодвинув штору, смотрит на светлеющее небо. Возвращается к столу, вертит в руке карандаш, вставляет его в банку, вынимает опять и решает разукрасить Анну Моисеевну как следует.
По гиппопотамьей внутренней мякоти ляжки злодей старательно выводит: «Умру за… горячую… еблю!» Под надписью он рисует толстый член. Головка члена направлена в спящее сейчас отверстие меж ног Анны Моисеевны.
Юноша трудится, пристроившись на коленях у постели. На животе еврейской красавицы он выводит: «Не забуду мать родную!». Руки Анны он обвивает толстыми чешуйчатыми змеями. Талию украшает поясом с кинжалами с кавказским узором. Всеми известными ему блатными изречениями испещряет он кожу подруги.
Покончив с фронтальной стороной тела, он расталкивает Анну. «Ты храпишь как биндюжник и мешаешь мне писать стихи», — врет злодей. Испуганно моргая сонными глазами, Анна ничего не понимает, но послушно переворачивается на бок. Художник набрасывается на могучую спину и непомерные ягодицы подруги и украшает их якорями, русалками, кинжалами и опять ругательствами и членами. Исчерпав полностью запас рисованных и афористических мерзостей, которые успели накопиться в его памяти за недолгую еще жизнь, злодей с чувством удовлетворения от проделанного разглядывает жертву. «Вставай, Анна… Анна!» Растолкав гиппопотамика, злодей насильно за руку тащит ее в ванную комнату. В ванной комнате, увидев себя в мутном зеркале, Анна Моисеевна неожиданно плачет.
— Злобный молодой негодяй! Что я тебе сделала? Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!
Успокаивается Анна Моисеевна только после того, как молодой негодяй убеждает ее в том, что совершенное — на самом деле сюрреалистическая акция. С помощью намыленной губки поэт принимается смывать сюрреалистическую акцию с тела подруги. Когда он заканчивает смывать с ляжки все еще хнычущей Анны «Эд поджег дом» и они возвращаются в комнату — за окном уже совсем светло. Анна снова закутывается в римские складки простыни, а Эд замирает, растянувшись на кушетке. В комнату, посланный сверху из-за крыши бывшего Дворянского собрания на противоположной стороне площади, попадает острый первый луч солнца.
Вчера автор вернулся в Париж из Нью-Йорка. В пыльной своей квартире он нашел множество писем, заботливо вынутых из почтового ящика другом, — корреспонденция писателя Э.Лимонова за все лето. Среди прочих — четыре письма из СССР, все с зеркально перевернутой буквой «Я» в слове FRANCE. До отъезда автор получил еще три таких письма. Все они от Анны Моисеевны Рубинштейн.
Анна упрямо шлет автору письма, а он ей жестоко не отвечает. Может быть, злодей и не читал бы ее писем, выбрасывал бы тотчас по получении в мусор, но он ведь профессионально любопытный писатель, он читает письма из любопытства. Он бесчувственный зверь?
В том-то и дело, что он зверь чувствительный. Отказ вступить с Анной в переписку — работа его инстинкта самосохранения, попытка уберечь себя от новой всегда грустной информации, которая оживит опять многих персонажей прошлого, давно умерших для него монстров, красавиц и поэтов, и приведет в движение опасный аппарат воспоминаний. Он заработает, этот аппарат, и автор будет вынужден принести в жертву настоящее время, свои «сегодня» и «сейчас» — дабы насытить безжалостную машину.
Все же ненужности и опасная информация прорываются к нему даже только по одной линии связи, оттуда — сюда.
Так, например, автор узнал, что Мотрич — «новый, просветленный, живет с молодой женой — искусствоведом (!) — среди музыки, цветов и картин» и «опять пишет стихи…», что он «трезвый, мудрый, спокойный, гордый…» Далее Анна предложила поставлять автору информацию о людях, которых он когда-то знал.
Нет уж, увольте, Анна Моисеевна, автор активно не хочет. В последний раз он видел Мотрича пьяного, обоссанного и облеванного и был от такого Мотрича в восторге. Даже Мотричу позавидовал, что тот сумел стать настоящим проклятым поэтом, имел мужество дойти до конца. «Я такого мужества не имею, увы», — подумал автор тогда.
Автор категорически не согласен с Анной Моисеевной в том, что «просветленный Мотрич» «пишет прекрасно». Он относит эту оценку за счет безответственности и благожелательности Анны Моисеевны. И ее неизжитой провинциальности. Он уверен, что сегодняшняя литературная продукция Мотрича скучна. «Просветленные» — хороших стихов не пишут. Просветленные поэты нам не нужны. Нам нужны спившиеся поэты, обоссанные поэты и облеванные поэты. Поэты с красными глазами, небритые, невыносимые в общении, приставучие и гадкие, вымогатели двадцати копеек нам нужны. Автор предпочитает поэта конченого поэту просветленному. Это так вульгарно обыкновенно, что Мотрич живет среди цветов и музыки. Вульгарно спастись из капкана поэзии.
Автор очень разнервничался. Он давно воздвиг Володе Мотричу прелестный памятник в своей душе, отвел ему романтическую, увитую плющом могилку на своем личном кладбище, где-то между могилками Шелли и Китса, ан нате, — сюрприз! Вдруг из кладбищенских сиреней выходит вульгарно веселенький человечек в клетчатом костюме и утверждает, что он Мотрич и он пишет стихи. И лицо у человечка просветленное, он трезвый, мудрый, спокойный, гордый, а в Мотрича 60‑х годов он шутил. Что он не умер, он говорит, что, когда похороны окончились и все ушли, он выполз из могилы.
— Не хочу я всего этого знать, Анюта! — кричит автор, повернувшись лицом в ту сторону, где по его расчетам находится Харьков. — Не хочу! Я желаю помнить пьяного Мотрича на сцене Дома Культуры Работников Милиции, тонкие ножки затянуты в узенькие брючки, и злым голосом читаемое: «И сам Иисус, как конокрад / В рубахе из цветного ситца…» Точка. Никаких поправок к истории. Не допущу ревизионизма!
* * *
Сзади полным-полно трупов. Гекатомбы. Преобладают, разумеется, трупы в аллегорическом смысле слова. Рядом с аллегорическим трупом Анны Моисеевны на улице имени украинского маршала в Харькове живет труп маленького Юрки Кописсарова. «Недалеко маленький Юрка, — сообщает доносчица Анна, — в большой четырехкомнатной квартире, с великолепной библиотекой, собирается читать на пенсии. Живой, вечно бежит».
