— А ты сама где же? — спросила я у нее.
— Ой, себя я еще не доделала! Но скоро обязательно доделаю! — Она сказала это с таким воодушевлением, что я невольно улыбнулась. — Я сделаю куколку для каждого из нас. И непременно все закончу к Рождеству, и тогда все двери домика откроются, и состоится большой прием…
«Ах, — подумала я, — вот и цель проясняется».
Двадцатого декабря у Розетт день рождения. Мы никогда никакого праздника ей не устраивали. Время не слишком удачное — скоро Святки, а там и до воспоминаний о Ле-Лавёз рукой подать. Но Анук обязательно каждый год напоминает мне, что надо бы устроить для Розетт настоящий день рождения, хотя сама Розетт, похоже, ничуть не огорчится, если ничего и не будет. Для нее пока все дни волшебные, и горстку пуговиц или кусочек мятой «серебряной» бумаги она воспринимает с тем же восторгом, что и самые изысканные игрушки.
— Мам, а мы не могли бы тоже устроить прием?
— Ох, Анук. Ты же знаешь, что нет.
— А почему нет? — упрямо продолжала она.
— Ну, понимаешь, сейчас у меня слишком много работы. И потом, если мы собираемся переезжать…
— Тогда тем более. И вот что я думаю. Нельзя просто так переехать и никому даже «до свидания» не сказать. Надо действительно устроить праздник по случаю Рождества и дня рождения Розетт. Для всех наших друзей. Потому что ты сама знаешь: как только мы переедем к Тьерри, все будет по-другому, и нам тогда придется делать все так, как захочет Тьерри, и…
— Ты несправедлива, Анук, — упрекнула я дочь.
— Но это ведь правда!
— Возможно, — согласилась я.
Рождественский праздник, думала я. Словно мне и без того мало хлопот. И к тому же сейчас самая горячая пора…
— А я тебе, конечно, помогу, — уговаривала меня Анук. — Я могу, например, написать приглашения, составить меню, развесить украшения и испечь какой-нибудь торт специально для Розетт. Шоколадно-апельсиновый. Ты же знаешь, как она его любит. Можно сделать ей тортик в виде обезьянки. А еще можно устроить веселый карнавал, и пусть все оденутся как разные звери и животные. А пить мы будем гранатовый сок… и коку… и, конечно, шоколад…
Я не выдержала и рассмеялась.
— Ты, я вижу, уже все обдумала?
Анук слегка надула губки.
— Ну… подумала немножко.
Я вздохнула.
«А собственно, почему бы и нет? Пожалуй, пора».
— Ладно, — сказала я. — Получишь ты свой праздник. Анук радостно взвизгнула:
— Вот здорово! Как ты думаешь, снег уже выпадет?
— Может, и выпадет.
— А могут гости прийти в карнавальных костюмах?
— Пожалуйста. Если захотят, то конечно.
— И мы сможем пригласить всех, кто нам нравится?
— Ну да.
— Даже Ру?
Мне следовало бы догадаться. Я заставила себя улыбнуться.
— Почему бы и нет? — сказала я. — Если он все еще будет в Париже.
Мы с Анук почти не разговаривали о Ру. Я даже не сказала ей, что его нанял Тьерри и он работает всего в каких-то двух кварталах от нас. Когда о чем-то просто не упоминаешь, это не считается ложью, и все же я уверена: если бы Анук знала…
Вчера вечером я снова разложила карты. Не знаю, почему я опять их вытащила из шкатулки. Они все еще хранят запах моей матери. Я теперь так редко делаю это… я уже и поверить почти не могу…
И все же я вытащила карты, ловко перемешала их — это мастерство вырабатывается годами — и разложила по схеме «Древо Жизни»; этот вариант всегда предпочитала моя мать; фигуры на картах так и мелькают.
За стенами магазина не слышно ни завываний ветра, ни звона колокольчиков, но я все равно их слышу — легкий звон, как от камертона, и от этого звона у меня начинает ломить в висках, а по рукам пробегают мурашки.
Перевернем карты одну за другой.
Фигуры на них мне более чем знакомы.
Смерть. Любовники. Повешенный. Перемена.
Шут. Маг. Башня.
Я перемешиваю карты и пробую снова.
Любовники. Повешенный. Перемена. Смерть.
И снова выпадают те же карты, но в другом порядке, словно то, что преследует меня, слегка переменилось.
Маг. Башня. Шут.
У Шута рыжие волосы, и он играет на флейте. Он чем-то напоминает мне крысолова из Гаммельна — такая же шляпа с пером и пальто в заплатах, и смотрит он куда-то в небеса, не обращая внимания на то, что у него под ногами. Неужели он сам и открыл ту пропасть — ловушку для любого, кто бы за ним ни последовал? А может, это он сам собирается смело прыгнуть в бездну?
После этого я всю ночь почти не спала. Проклятый ветер и всякие дурацкие сновидения, словно сговорившись, постоянно будили меня, да и Розетт без конца просыпалась, и впервые за последние полгода мне совершенно не удавалось с ней договориться и снова ее уложить. Я промучилась целых три часа, но ничего не помогало — ни горячий шоколад в ее любимой чашке, ни ее любимая игрушка, ни ночничок в виде обезьянки, ни старенькое детское одеяльце (жуткая вещь цвета овсянки, которую она просто обожает), ни даже колыбельная моей матери.
Мне показалось, что Розетт скорее возбуждена, чем расстроена чем-то; она принималась ныть и хныкать, лишь увидев, что я собираюсь уходить, и, похоже, была очень довольна тем, что мы обе с ней бодрствуем почти всю ночь.
«Ребенок», — знаками сказала она.
— Уже ночь, Розетт. Давай-ка засыпай.
«Хочу посмотреть ребенка», — снова изобразила она на пальцах.
— Сейчас нельзя. Может быть, завтра сходим.
Снаружи ветер стучался в окно. В комнате на полу я заметила несколько мелких предметов — костяшка домино, карандаш, кусочек мела, две пластмассовые фигурки животных, сброшенные с каминной полки на пол.
— Пожалуйста, Розетт. Не сейчас. Ложись и засыпай, а завтра сходим.
В половине третьего мне наконец удалось ее уложить; я закрыла дверь между нашими спальнями и легла на свою просевшую кровать. Кровать не совсем двуспальная, но все же слишком широка для меня одной; она уже была весьма стара, когда мы сюда переехали, и все это время ее сломанные пружины скрежещут и стучат по ночам, не давая мне нормально спать. Но сегодня моя кровать устроила прямо-таки выступление оркестра, и уже часов в пять я сдалась окончательно: отказавшись от дальнейших попыток уснуть, спустилась вниз и решила сварить себе кофе.
На улице шел дождь — частый, сильный дождь. Он безжалостно молотил по мостовой и мощной струей изливался из водосточной трубы. Я прихватила плед, лежавший на ступеньке лестницы, взяла чашку с кофе и прошла в переднюю часть магазина, где устроилась в одном из притащенных Зози кресел (куда более удобных, чем те, что у нас наверху); вокруг было темно, лишь из кухни пробивался неяркий желтоватый луч света; я свернулась в кресле клубком и стала ждать наступления утра.
Должно быть, я все же задремала, и разбудил меня какой-то звук. Я открыла глаза и увидела Анук, босую, в сине-красной клетчатой пижаме; за ней следом плыло какое-то неясное светящееся пятно — разумеется, это мог быть только Пантуфль. В последние годы я не раз замечала, что если днем Пантуфль не показывается порой неделями или даже месяцами, то ночью он куда более силен и упорен, и он постоянно рядом с Анук. Таким, по-моему, он и должен быть, ведь все дети боятся темноты. Анук подошла, залезла ко мне под плед и тоже свернулась клубком, сунув свою кудрявую макушку прямо мне в нос, а ледяные ноги между моими коленями, как часто делала в далеком детстве, когда все в нашей жизни было значительно проще.
— Я не могла уснуть. У меня с потолка капает.
Ах да. Я и забыла. Крыша у нас снова протекает, но до сих пор ею никто так и не удосужился по-настоящему заняться. Со старыми домами вечно всякие проблемы; сколько бы с ними ни возились, всегда что-нибудь еще выйдет из строя: то оконная рама сгниет, то водосточный желоб сломается, то в потолочных балках заведется жучок, то потрескается шифер на крыше. И хотя Тьерри в этом отношении всегда проявлял щедрость, я не люблю слишком часто просить его о помощи. Это глупо, я понимаю, но просить не люблю.
— Я все думала о нашем празднике, — сказала Анук. — Неужели Тьерри так обязательно на него приходить? Ты же знаешь, он все испортит.
Я вздохнула.
— Ох, пожалуйста, Анук, не сейчас! — Взрывы ее энтузиазма обычно даже удовольствие мне доставляют. Но только не в шесть утра.
— Да ну, мам! — воскликнула она— Неужели нельзя хоть раз его не пригласить?
— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказала я. — Вот увидишь.
Я прекрасно понимала, что это не ответ. Анук беспокойно завозилась и натянула плед себе на голову. От нее исходил аромат ванили и лаванды, а еще — слабый, похожий на овечий, запах спутанных волос, которые за последние четыре года стали значительно грубее и гуще, действительно прямо как нечесаная шерсть дикого животного.
А у Розетт волосы по-прежнему младенчески мягкие, точно пушок молочая или лепестки ромашки, а на затылке, где ее голова касается подушки, они еще больше истончились и отчасти совсем вытерлись. Четыре года без двух недель, однако выглядит она значительно младше своих лет: ручки и ножки как палочки, глаза слишком большие для ее крошечного личика. Мой Котеночек — так я ее называла в те дни, когда это еще казалось шуткой.
