К счастью, это было еще не все. «Состояние влюбленности всеобще, однако неописуемо». Подобными сентенциями делится с Мойрой Силлито ее деверь, единственный из большой семьи, кто учился в университете. Надо сказать, что Мойра не знает значения слова «неописуемо», хотя школьницей слышала его в церковных гимнах. После уместной паузы она просит ее извинить и бежит в свою спальню, дабы свериться со словариком, а затем возвращается в гостиную и мило произносит: «Вовсе нет. Влюбленность сродни парению в облаках». Подобно деверю, я был влюблен, но вскоре, как это бывает, моя неутомимость стала угнетать Салли Кли, а еще через короткое время она пожаловалась, что от трения наших тел у нее появляется сыпь, а мое «чужеродное семя» (мое инопланетное зерно, безуспешно пошучивал я) усугубляет ее молочницу. Сей факт вкупе с моим «дурацким лопотаньем в постели» ускорил конец романа — восьми счастливейших дней моей жизни. В апреле мне будет два с половиной года.
После мечтаний и грустных воспоминаний, но еще до выдворения на чердак, я на досуге задался вопросами о творческих муках Салли Кли.
Почему после целого дня сидения перед чистым листом бумаги она с холодным кофе возвращается к столу и меняет тот лист на другой? Что же она так лихо печатает, если за день не истратила и листа, а затем переводит толстую пачку бумаги? Почему эта вспышка активности не приносит облегчения от безмолвных страданий, почему каждый вечер она встает из-за стола с теми же надрывными мыслями о пустом листе? Меня же перестук клавиш избавлял от переживаний, и с первым ударом по ним я неизменно погружался в благодатный сон, ибо перед тем весь день клевал носом в шезлонге. Однажды я не дал сну меня сморить, бочком подобрался к Салли Кли и, притворно ластясь, углядел строчку «…и в таком случае все это можно бы отличить от…», прежде чем моя возлюбленная — тогда еще возлюбленная — нежно поцеловала меня в ушко и ласково отпихнула к кровати. Сия колченогая фраза притупила мое любопытство, но лишь на день-другой. Что «все это»? От чего его можно бы отличить? Через пару дней, когда пластиковая ракушка перестала выпускать свою резиновую жемчужину, я почувствовал, что, как отвергнутый любовник, имею право знать о содержании того, что мне представлялось личным дневником. Любопытство и тщеславие состряпали бальзам, умасливший мою назойливую совесть, и я, подобно вышедшему в тираж актеру, горел желанием прочесть благоприятный отзыв о себе, пусть даже и в отыгранном спектакле.
Пока Салли Кли сидела за столом, я прошел путь от блаженных мечтаний о нашем будущем до горького сожаления о минувшем, теперь же, когда прочно утвердилась наша разобщенность, я затаился в ожидании. Допоздна я не смыкал глаз, чтобы пронаблюдать, как она открывает ящик стола, достает потрепанную синюю папку с застежкой, вынимает из машинки отпечатанный лист, лицом вниз (я подсматривал сквозь смеженные веки) кладет его под уже готовые страницы, застегивает и убирает в стол папку, задвигает ящик и встает; во взгляде ее отупелость от изнеможения и неудачи, челюсть отвисла, она ни сном ни духом не ведает, что ее бывший любовник, а ныне шпион, притворяется спящим, но сам втихую занят расчетами. Пусть далеко не альтруистические, мои намерения не были продиктованы чистым эгоизмом. Естественно, меня грела надежда, что, получив доступ к самым сокровенным секретам и горестям Салли Кли, я смогу нанести точечные удары по тайным порокам моей возлюбленной и убедить ее, что зуд, молочница и лопотанье — мизерная плата за мою безграничную любовь. К тому же я думал не только о себе. В моем воображении нескончаемо прокручивался один и тот же фильм: вот я склонился над дневником, пока его автор в отлучке, а теперь я признаюсь Салли в своем маленьком коварстве и, не дав ей перевести дух, заключаю ее в страстные объятья и поздравляю с созданием шедевра — колоссального духовного творения сокрушительной мощи; Салли падает в кресло, которое я расторопно пододвигаю, в ее распахнутых глазах вспыхивает и расцветает осознание правдивости моих слов; далее очень крупный план: глубокая ночь, мы работаем над текстом — я советую, направляю, редактирую; издательский восторг от рукописи перекрыт восхищением критиков, которое, в свою очередь, тонет в экстазе читающей публики — книга идет нарасхват; наши совместные усилия, наши взаимопонимание и любовь возрождают в Салли веру в себя как в писателя… Да, все это кино о возрождении и только возрождении.
Однако возможность подвернулась лишь сегодня. Салли Кли понадобилось съездить в город, чтобы повидаться с бухгалтером. Свое близкое к истерике возбуждение я сублимировал в бешеную услужливость. Пока в ванной Салли перед зеркалом укладывала волосы, я обрыскал дом на предмет расписаний автобусов и поездов, которые и подсунул ей под дверь. Затем я вскарабкался на шляпное дерево, с самой высокой его ветки сорвал красную шелковую косынку и с ней побежал к Салли. Впрочем, после ухода возлюбленной я заметил, что косынка вернулась на место. А вот не предложи я эту милую деталь, ее бы непременно взяли, угрюмо размышлял я, из мансардного окна наблюдая за Салли на автобусной остановке. До автобуса было еще долго (нет чтобы глянуть расписание!), и она вышагивала вокруг бетонного столба, но потом разговорилась с женщиной, у которой на спине сидел ребенок — зрелище, защемившее грустью по сородичам. Я твердо решил дождаться, когда Салли Кли уедет. Подобно Мойре Силлито, которая в нескончаемые дни после мужниных похорон разглядывала снимок деверя, я не хотел даже в собственных глазах выглядеть торопыгой. Подошел автобус; тротуар вдруг совершенно опустел. Меня кольнуло секундное чувство утраты, я отвернулся от окна.
Стол Салли Кли непретенциозен — обычный конторский стол, за каким восседают средней руки администраторы больниц и зоопарков, его основной материал — клееная фанера. Конструкция — проще не бывает: столешница покоится на двух тумбах с ящиками, прикрытых лакированным задником. Я давно заметил, что отпечатанные листы складываются в верхний левый ящик; когда же, спустившись из мансарды, я обнаружил его запертым, первым моим чувством был скорее гнев, нежели отчаяние. Значит, после столь долгой близости я не заслужил доверия? Стало быть, вот так одна погрязшая в высокомерии особь относится к другой? Словно в издевку — ах, недосмотр! — все другие ящики выскакивали, точно дразнящие языки, и предъявляли на обозрение свое скучное канцелярское содержимое. Перед лицом такого предательства нашего совместного прошлого (что еще она заперла? холодильник? оранжерею?) я решил, что мои притязания на потрепанную синюю папку вполне оправданны. Из кухни я принес отвертку, которой поддел тонкий фанерный лист задника. Раздался звук, похожий на щелканье кнута, и большой кусок фанеры отломился по трещине, оставив вместо себя уродливую прямоугольную дыру. Впрочем, внешний вид стола меня не заботил. Просунув руку в дыру, я нащупал спинку ящика, затем ухватил и потащил к себе папку; я уж было поздравил себя с безупречным изъятием, но тут край чертовой штуки зацепился за гвоздик, и все ее содержимое белым роем разлетелось по занозистым половицам. Левой ногой я собрал листы, сколько мог ухватить, плавно переложил их в правую руку и удалился на кровать.
Я закрыл глаза наподобие тех, кто, раскорячившись на унитазе, еще мгновенье удерживает фекалии в кишках. Ради будущих воспоминаний я сосредоточился на сути своих надежд. Будучи прекрасно осведомленным о вселенском законе, который предопределяет различие между воображаемым и реальным, я даже подготовился к разочарованию. Когда я открыл глаза, весь мой обзор заполнил номер 54. Пятьдесят четвертая страница. Под номером я увидел окончание зловеще знакомого предложения, начинавшегося на предыдущей странице: «…сказал Дейв, тщательно отерев губы и бросив скомканную салфетку в тарелку». Я ткнулся лицом в подушку, сраженный осознанием того, насколько сложна и утонченна особь Салли Кли и как вульгарно невежествен я сам. «Сквозь пламя свечи Дейв внимательно глянул на брата и невестку и тихо договорил: “Другие же сравнивают с острым возбуждающим запахом женщины (Дейв опять посмотрел на Мойру). Бесспорно, он наводит на мысль о физической близости…”» Я отбросил лист и схватил другой — страница сто девяносто шестая: «…земли стучали по крышке гроба; дождь прекратился внезапно, как и начался. Мойра отделилась от толпы скорбящих и побрела по кладбищу, машинально читая надгробные надписи. Она была расслаблена, точно после тяжелого, но безоговорочно хорошего фильма. Мойра долго стояла под тисом и рассеянно колупала кору длинным ногтем в оранжевом лаке. Возле ее ног скакал одинокий замерзший воробушек, взъерошивший перья». Ни одно слово, ни одна фраза не исправлены, все без изменений. Страница двести тридцатая: “…тать в облаках? — раздраженно переспросил Дейв, — А что это означает?” Мойра разглядывала брачок на бухарском ковре и молчала. Дейв пересек комнату, взял ее за руку и торопливо сказал: “Я спрашиваю, потому что должен многому у тебя научиться. Ты много страдала. Ты много изведала”. Мойра отняла руку и взяла чашку с жидким, чуть теплым чаем. “Почему мужчины презирают женщин?” — вяло подумала она».
