Рина и Кеннерли тоже не отводили глаз от Евы. Запевалой была она.
Ева сказала: — Не бойся, не услышит!
Отец заговорил торопливо, понизив голос до несвойственного ему шепота.
— Тад Уотсон женился на Катарине Эппс, и хоть он очень любил ее, прежде всего ему нужен был сын. Прошло три года, четыре… ни сына, ни дочери. Катарина говорила ему, что это воля божья, нужно смириться и ждать. Но вот ждать-то как раз Тад и не умел… На следующий год Катарина родила ему ребенка и при родах умерла. Роды были тяжелые: доктор Бартон выслал Тада во двор, велел ему уйти с глаз подальше. Ну вот, Тад уселся на крылечке и стал ждать — впервые в жизни.
— А ты откуда все это знаешь? — спросила Ева.
— Матушка моя была там, помогала, как умела.
— Не слишком-то много она сумела, — заметил Кеннерли.
— Не слишком. А что можно сделать, если богу твой труд неугоден.
Кеннерли сказал:
— Я б поинтересовался у него: почему?
— Ты бы стоял и задавал вопросы, а она все равно умерла бы. Матушка давала ей эфир — капала по две-три капли на чистую тряпочку. Так что умерла Катарина легко, без мучений, без звука, не подав знака Таду, который находился в нескольких шагах от нее. Когда доктор убедился, что она не дышит, — матушка говорила, что он слушал ее бесконечно долго, — а что ребенок жив и его купают, он вымыл руки, надел пиджак, вышел на крыльцо и сказал:
— Тад, ее я спасти не мог. Но зато сберег тебе дочку.
С минуту Тад не двигался с места. Потом встал, посмотрел доктору Бартону в глаза совершенно спокойно, сказал «спасибо!» и пошел в дом. Доктор, естественно, решил, что он пошел к Катарине, — в спальне, кроме матушки, толклись другие женщины, так что на первых порах он не был бы один, — и остался на крыльце, чтобы проветрить немного голову: роды-то продолжались всю ночь, уже рассвело, май был. И вдруг услышал одиночный выстрел. Тад, оказывается, вошел в спальню, не обращая внимания на женщин, которые были там, не взглянув даже на вашу мать, которая чудом осталась в живых, взял с каминной полки свой пистолет, подошел к кровати, на которой лежала Катарина, — они ее еще и обмыть не успели, — пустил себе пулю в лоб и повалился поверх покойницы. — Отец потянул потухшую сигару. — Вот вам и весь рассказ.
— И это была мама? — спросила Ева. — Девочка, убившая его жену, была мама?
— Ты же сама знаешь, — ответил он. — И никогда не говори «убила». Она была непорочное дитя, только что пришедшее в мир, а родной отец ей жизнь на корню подсек. В каком-то смысле, во всяком случае.
— Но почему он так поступил, папа? — сказала Рина. — О своем ребенке не вспомнил?
Долгое молчание. Никакого ответа, хотя из кухни по-прежнему доносился затихающий временами разговор.
— Он знал, что его жизнь кончена, — сказала Ева.
Кеннерли пренебрежительно фыркнул.
— Решил, что кончена, — сказал отец. — Вот только почему бы ему было не прихватить с собой несчастное дитя?
Ни от кого ответа на этот вопрос не последовало.
Только Ева сказала:
— А ты когда-нибудь видел их, папа?
— Его я помню, мне было десять, когда он застрелился, — и ее, наверное, много раз видел. Но воспоминаний о ней никаких. Полнейший провал в памяти. Да и вашу маму… мне нужно посмотреть на фотографию, чтобы вспомнить, какой она была в детстве, а ведь она от нас буквально не выходила.
— Почему бы это? — спросила Рина.
— Тихая очень была.
Они в молчании слушали, как она медленно идет через дом — заглянула в свою комнату (левую по фасаду), по-видимому, пригладила волосы, наконец появилась в дверях и сказала:
— Ева, сядь на стул, — Ева сидела на ступеньках крыльца. — И что это ты так вырядилась? Ведь раздача аттестатов у вас завтра.
— Хорошо, мама, — сказала Ева.
Мать направилась к своему обычному креслу в дальнем углу, где на качелях, слегка покачиваясь, будто от дуновения ветерка, сидел Кеннерли.
Ева не тронулась с места.
Мать пристально посмотрела на нее. Хороша, ничего не скажешь, хороши каштановые кудри, свободно рассыпанные по плечам.
— Ева, иди переоденься. В этом платье ты задохнешься.
Ева, не отрываясь, смотрела на улицу.
— Пока что дышу, — сказала она.
— Рина, пусть она пойдет переоденется.
Рина подалась вперед, будто слова матери ее подтолкнули, но не встала; она тоже не отводила глаз от улицы.
— Ева, посмотри на меня!
Ева повернулась и, не дав матери времени сказать что-нибудь, вглядеться в сумраке в ее лицо, проговорила: — Не сердитесь на меня… — Взгляд ее был обращен к отцу.
Мать сказала:
— Как это следует понимать?
Гектор тявкнул.
Рина сказала, указывая рукой:
— Мистер Мейфилд.
Он был уже у самой веранды, неслышно прошагав по убитой камнем дорожке, и все, за исключением миссис Кендал, встали ему навстречу, хотя заговорила первой она.
— Неужели провалилась?
— Нет, сударыня, выдержала. С трудом, но выдержала. — Он уже поднялся по ступенькам и остановился в двух шагах от Евы. Поэтому никто, кроме нее, не видел улыбки, осветившей его лицо, когда он повернулся к ее отцу. — Английская литература — девяносто шесть, латынь — сто. Вы можете гордиться, мистер Кендал.
— Благодарю вас, сэр! — сказал тот. — Значит, она окончит школу?
— Что касается меня, она уже окончила. Еще два года назад могла окончить. Знает больше моего, — ответил Форрест Мейфилд.
— Ну, это вы уж слишком, — сказала миссис Кендал. — Посидите с нами, передохните. Ужинали? Наверное, умираете от голода и совсем ослепли, проверив столько экзаменационных работ?
— Нет, что вы, — ответил он. — С моими-то глазами… Да я в темноте вижу.
— Вам тридцать лет, — сказала миссис Кендал, — а вы худы, как спичка. Смотрите подурнеете. Что тогда? — Она поднялась. — Мэг еще в кухне. Пойдемте, я вас покормлю.
— Спасибо, нет, — сказал он. — Мне уже пошел тридцать третий, и задерживаться я никак не могу. Просто хотел сообщить вам добрую весть.
— Уезжаете на лето? — спросил мистер Кендал.
— Да, сэр. Вот только соберусь с силами.
— Опять к сестре?
— Не сразу. Сперва постранствую немного.
— Где же? — спросила миссис Кендал.
Он снова улыбнулся, хотя на этот раз несколько загадочно, широко раскинул руки и пропел:
— Там, куда меня сердце зовет.
— Так я и думала, — сказала миссис Кендал, и все рассмеялись.
Рассмеялся и он, но потом, повернувшись к мистеру Кендалу, сказал:
— Но все, о чем я когда-либо мечтал, есть тут. — Он снова сделал движение рукой, как бы соединяя воедино дом и людей, здесь родившихся, выросших, наложившие на дом свой отпечаток, вне его немыслимых.
— Мне все это дорого, — сказал мистер Кендал. — Благодарю вас, Форрест.
На протяжении всего разговора сердце Форреста сжимал страх, однако внешне он был совершенно спокоен — впервые обманывал их за все время знакомства. Нужда в притворстве отпала, лишь только он покинул их.
2
Не успел он скрыться из вида, как Ева поднялась и пошла к двери.
Когда она проходила мимо отца, он сказал:
— Горжусь тобой. Горжусь!
Мать сказала:
— Надеюсь, ты все же переоденешься?
Ева кивнула:
— Да, мама. — Она взялась за дверную ручку и, обернувшись, обвела всех быстрым взглядом. Глаза ее задержались на отце, и, обращаясь к нему, она сказала: — Спасибо! — Затем открыла дверь и позвала: — Пойдем, Рина, помоги мне.
— Принцесса! — сказала мать.
Однако Рина встала и последовала за сестрой.
Идя друг за дружкой по коридору и темной лестнице, они хранили молчание. Но, переступив порог их общей комнаты, Рина осторожно притворила за собой дверь и сказала, обращаясь к Евиной спине:
— Значит, решилась?
— Решилась давным-давно.
— Уезжаешь? — спросила Рина.
Ева повернулась к ней и кивнула:
— Сегодня. Сию минуту.
— Подожди… — начала было Рина, отнюдь не желая задерживать ее, просто чтобы чуточку отдалить момент, разобраться во всем.
— Не могу, — сказала Ева, делая шаг вперед.
— Да уезжай, пожалуйста, — сказала Рина. — Я только хотела спросить: зачем?
Ева дотронулась до влажного локтя своей сестры.
— Пройдет год или чуть больше, и ты узнаешь.
— Я на полтора года моложе тебя, — сказала Рина. — Вряд ли через полтора года я пойму, зачем тебе понадобилось портить нам жизнь.
— Ты-то только рада, — сказала Ева. — И мама, конечно, будет рада. Кеннерли уезжает…
— Папа не переживет.
— Переживет, — сказала Ева.
