Пока Нестреляев забавлялся такими сладостными похвалами в адрес своей возлюбленной и ее сыновей, суровый Агасфер увлекал его все дальше меж холодных, живописно закрученных свежим сиверком облаков. Несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, в глубокие норы. Ох и лиса этот Агасфер! А ведь какой прикинулся доброй феей! Чертов космополит! И космическим холодом садит через ледовитый океан, сквозь разреженный воздух, из рокуэллкентовской Гренландии. А Нестреляеву и без того неуютно. Ладно, полно ныть, все мы у Бога сироты. Кабы только я знала, куда это они таким манером, на всех парусах, летят. Но я неопытный литератор, я вообще математик, коллега доктора Доджсона. Тот, пустив Алису вниз по кроличьей норе, понятия не имел, что ждет бедную крошку внизу.
Тут откуда ни возьмись налетел южный ветер. Он решил мои сомненья – они летят через северный полюс в Америку, как Чкалов в 37-м году. И уж тут не то что один тюлень, а целые стада моржей, с ужасающего вида клыкастыми вожаками, прогуливаются по льдинам. Кой-где печально темнеют замерзшие тела отважных первопроходцев полюса, и души их провожают воздушный корабль, вращаясь в тонких сферах повыше его траектории. Наш герой не растерялся и передал им привет от своего нового знакомца Фритьофа Нансена. Их радостные ответы зашелестели о палубу звонкими кристаллами льда.
А мне той порой было поведано в шуме ветра, что за океаном (подразумевается в данном случае Ледовитый) начинается второе действие мистерии некалендарных проводов тысячелетья, завершаемого судами в Москве. Ныне отпущаеши. Времена меняются, не по календарю, но по сути. В Новом свете ждет Нестреляева встреча сразу с двумя народами – малым народом Брайтон Бич и великой нацией, родившейся в скандальном фильме Гриффита.
Господи, куда же этих двоих еще занесет? Не душа ли Джонатана Свифта вселилась в меня? Первые эскимосы уж замахали им руками из своих каяков с небольшого пространства прибрежной свободной ото льда воды. Должно быть, подробности их прибытия будут долго передаваться в местных сказаньях. И вот уж под ними шумят березы Канады – хоть похоже на Россию, только все же не Россия. Бывшие советские партийные евреи, коих в Соединенные Штаты не впустили, а впустили токмо в Канаду, приветствовали проплывающего над ними Агасфера довольно сдержанно. Вот еле выраженная граница и прохладный Вермонт – зима и лето, все как положено. Наших воздухоплавателей окликнули из тонких сфер – Агасфера и там уже томящийся Иосиф Бродский, а Нестреляева – залетный Владимир Набоков! Нестреляев удивился – не много ль ему чести. Но, видно, кто-то, координирующий оттуда успехи российской словесности, уже внес нашего С. С. в свою картотеку. С какой это радости? Вокруг него вновь стало собираться облаком неведомое предопределенье.
Теперь пора сознаваться, что Нестреляев писал. Писал всегда, сколько себя помнил. Поначалу, как водится, стихи, а прозу лишь с недавнего времени. В общем, в его роду все держали перо в руках, с переменным успехом. Но поскольку от рода как такового в России остался он один, вялотекущий процесс обострился. Призвание замкнулось на него, как на острие громоотвода.
На самом деле Нестреляев уж давно писал хорошо, но то ли об этом не догадывался, то ли забывал, почитая свое занятие приватным. Он не носился со своими талантами. Его чувство собственного достоинства давно было загнано в дальний угол. От каждого нового оскорбленья, нанесенного жизнью, он надолго переставал писать. Воскреснет или нет – никогда нельзя было знать заранее. Сил ему едва хватало на обыденную жизнь. Слишком природа натянулась, произведя его на свет. К тому же он был довольно замкнут и знал как следует только себя самого, что для писательского дела гибельно. И выйти к людям с чем-либо написанным для него с его комплексом неполноценности было нереально. А тут вдруг его поприветствовал такой не тароватый на общение дух. Это неспроста.
В Соединенных Штатах пару раз причалили, брали на борт умерших русских эмигрантов первой волны, а такожде советских эмигрантов, как диссидентов, так и просто евреев. А канадских партийных, гляди-ко, не взяли. Мертвые души ничего не весили, да и живые сильно не разъелись, не с чего было. Так что летели легко, сопровождаемые чайками с двух побережий, пересекая галсами обширный континент.
Разъяснелось, видно во все концы большого материка. Нестреляев тянет шею и напрягает глаза, но Агасфер уж завидел Брайтон Бич и чалится к нему. Их окружила, похоже, добрая четверть нестреляевского курса и не меньше половины состава научных лабораторий, где наш герой с позволенья сказать работал без малого сорок лет. За долгие эти годы Нестреляев успел почитай пройти полный курс обученья в еврейском культурном центре. Много наслышан он о семи свечах в субботу, о чтении торы в одном и в другом направленье, о каменном ноже резника, о том, что называть внука именем деда следует лишь после смерти последнего. Что для молитвы следует собрать пятерых мужчин – в меньшем числе обращаться к Богу не принято. О коробочках с кусочками торы, которые при этом следует повязать на лоб. О сватовстве, о том, что невеста обязана трижды принять и напоить кофием любого сватающегося, даже если она с первого его визита твердо намерена отказать. Одиночество осуждается общиной. Все еврейские семейные обычаи и синагогальные обряды давно уж стали ему досконально известны. Он играл на работе в Иосифа и его братьев. Уверял, что знает в лицо все двенадцать колен Израилевых и про каждого еврея может сказать, кто из братьев Иосифовых перед ним. Но вот и они, все эти двенадцать типов, виснут на реях легкого суденышка, что качается в волнах возле хваленого брайтонского берега. Свистят увертюру Дунаевского к фильму «Дети капитана Гранта». Кричат ему, если и с каким недавно приобретенным акцентом, то только одесским: «Здорово, Нестреляев!» Тащат его силком на такое же диссидентское празднованье, проводы тысячелетья, за столом другой формы, но с той же водкой и тою же мацой. А домик, где стоит этот стол, – чистейшее недоразуменье. Участок земли величиною с загон для одной лошади, загородка. На голой земле маленькая коробка из каких-то дрянных синтетических щитов, неведомо как терпящих холод, зной и океанские ветры. Одно окошко. Вот и приехали в Новый свет. Воплощенная мечта – ворчит про себя Нестреляев. Но те смеются. Охота пуще неволи.
В общей неразберихе встречи Агасфер успел прикинуться вполне современным евреем в российской морской форме, которая по его замыслу должна была символизировать торговый флот, и довольно шустро шагал с Нестреляевым выпивать и закусывать. Неудалый Нестреляев от такой наглости опешил и не нашелся возразить. Однако догляд вечного жида за нашим принцем оказался очень и очень кстати. И тут тоже за столом сидела бывшая не расписанная, но накрашенная нестреляевская жена. Их что нерезаных собак, хоть сам Нестреляев в том мало повинен. Они его находили сами, и сами же вскоре выбрасывали за ненадобностью. Или женили на себе, если считали нужным. В данном конкретном случае не считали. Нестреляев было намылился смыться, но Агасфер под столом защелкнул наручники, и С. С. воленс ноленс остался.
Сколько же он услыхал интересного благодаря находчивости своего конвоира! Там, на берегу, легкие тени русских эмигрантов первой волны печально ждут Нестреляева. Поднимаются на мачты легкого суденышка, кличут ветер из России. Здесь, за столом, несколько русскоязычных евреев, собранных Агасфером со всего Нового света, делятся с брайтонбичскими собратьями опытом выживания. Как в воскресенье стирать на каждый день трудовой недели по рубашке из тех, что не надо гладить, и вешать на плечики. Какую жену лучше всего привезти из старого света – медсестру. На худой конец будет baby-sitter. Как искать работу через интернет еще до отъезда.
Но скоро, отдав дань земным заботам, оборачиваются все к виновнику встречи Нестреляеву и великодушно заявляют, что большей радости, нежели открытие вторых нюрнбергских судов в Москве, у них не было и нет. Лехаим! И еще лехаим! И такое развеселье подымается в ненадежном доме, что он мало не разваливается. Агасфер тихонько приоткрывает верхнюю крышку коробки, как верх дорогого автомобиля. Хозяева о таких свойствах своего жилища, конечно, не догадывались. Под шумок вылетает вместе с прикованным Нестреляевым и еще несколькими более бойкими спутниками – русскими диссидентами, диссидентами-евреями и просто евреями.
И вот уж прекрасные призраки старых русских обнимают на борту Нестреляева – свою единственную отраду. Из высших сфер к ним выглядывает Рахманинов и устраивает концерт, преловко утвердив рояль на облаке, как Эмиль Гилельс на помосте средь военного аэродрома чуть что не под бомбежкой.
Дай-кось я поговорю со своим читателем. Видишь, милый, у меня все время получается в моих немногих книгах какой-то повторяющийся узор, или какие-то темы музыкальные возвращаются. В чем тут дело – идет ли это от музыки? Что это за искусство фуги такое? Или, скорее, это идет от фольклора, от которого вообще все идет? От заплачек онежской плачеи, где должны обязательно повторяться и традиционные, и ее личные, узнаваемые приемы? От вышивок, где бежит элемент узора, создавая чувство своего, русского? От городецких досок, от хохломских ложек и гжельских тарелок, от всех народных промыслов вместе взятых? Или от этих мысов, выступающих друг за другом на морском берегу – точнейший образ Томаса Манна для описанья повторяющихся положений истории человечества. Ничто не ново, все вечно. Большую фугу играет Тот, кто всему причина и начало. Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг. Смирись, мой читатель, собери все свое терпенье, я так и буду писать. Ты предупрежден. Меняться твоей покорной шехерезаде уже поздно. Мне пора о Боге думать, как обиженно сказал старый Гельфанд, будучи вызван в КГБ. В общем, горбатого могила правит. Я терроризирую читателя.
