Довольно странно, но каналья Агасфер после американских приключений зауважал Нестреляева и уж не то чтобы корить, а прямо-таки прислуживался к нему.
Космополит, право слово – космополит! Пока там не почествовали его подопечного, до него все не доходило, с кем имеет дело. Нет пророка в отечестве своем, а в не своем тем более. Но что поделаешь, лишенцу Агасферу целый мир пустыня. Вот они поднимаются вдвоем с Нестреляевым на пустынные Голанские высоты, где в вечном напряжении опасности стоят форпостом русскоязычные евреи, и тут плохо ассимилирующиеся, с муками изживающие советское клеймо. Скворцы живут голодно, когда живут в стае. На каждого зубного врача, выражаясь фигурально – не цепляйся к слову, читатель, – приходится по одному пациентскому зубу, а на каждого любителя афер не находится и одного простака.
Наши двое путешественников передвигались не совсем каноническим порядком – ослик впереди росинанта. Понурый Нестреляев думал о том, что евреи привыкли жить средь чужих народов, к добру или к худу, и все их навыки именно для такой жизни. В период пробуждения в России еврейской национальной идеи – как этот древний, усталый от времени народ помолодел, как весь светился, как был хорош. Какую возбуждал зависть Нестреляева. До первого нестреляевского торжества – второго крещения Руси – оставалось еще далеко.
Это было году в 71-м. Нестреляев тогда снимал комнату на Сретенке. Он все скитался по Москве после университетского общежития, то женатый, то разведенный.
Мать в Москву из ссылки не вернулась, у нее уже не было сил, да и некуда было воткнуться. Умерла в Караганде за год до его поступленья в университет. Тогда, в 71-м, к Нестреляеву весенними вечерами приходил его вечный друг Сашка Егупецкий. Нестреляев шел теплыми сумерками с этим своим маленьким агасфером за Маросейку, на Большой Спасоглинищевский, тогда звавшийся улицей Архипова – любоваться молодежными хороводами первых дней еврейской пасхи.
Красавцы и красавицы танцевали в кружок, положив друг другу руки на плечи. Обещались вырваться отсель с любыми муками, любыми потерями. Освободиться от проклятья ненависти чужого народа. Видеть кругом лишь родные лица. У отъезжающих было такое настроенье, что Нестреляев на работе расставался с последним грошом, когда поначалу собирали им на выплату за образованье.
Ну вот, брат читатель, приехали. Мы на Голанских высотах.
Вновь окружили Нестреляева московские евреи и снова тащат его в который раз на проводы тысячелетья. Современный многоэтажный дом стоит на голой каменистой земле. Агасфер теперь прикинулся традиционалистом. Из него получился вполне пристойный отец семейства – черный лапсердак, ермолка. Мертвенно бледные щеки миловидно порозовели, на них закудрявились пейсы. За русскоязычным столом он уже не один такой.
Опять все шумно поздравляли Нестреляева, выказывали бурную радость по поводу открытия московских судов. Говорили, что теперь закончится давний спор, изгладятся следы еврейского комиссарства. Вместе с официальным антисемитизмом умрет бытовой, и будет как везде, а везде вполне индифферентно. И весело пили. Хорошо сидели, но тут за окнами началась стрельба. Военнообязанная молодежь обоего пола повскакала с мест. Агасфер воспользовался кратким замешательством и снова умыкнул Нестреляева прямо за шиворот, аки Ганимеда. Приняв в полете свое древнее обличье, поставил нашего героя в толпу паломников, подвигающихся с тангейзеровскими посохами к Вифлеемской пещере вторично проводить тысячелетье. В руках Нестреляева явилась суковатая скитала, на плечах живописный плащ. Агасфер же не почел нужным еще раз преобразиться. Так они и шли – Нестреляев в благоговейном сосредоточении, Агасфер, похоже, с надеждой на прощенье. А кругом слышалась со всех сторон тихая русская речь – вот куда они затесались. Шла новокрещеная Русь.
Все это здорово смахивает на масонское либретто «Волшебной флейты», только у пещеры Вифлеемской Нестреляеву явились сразу трое русских святых. Двое прежде неопознанных, что сидели с ним вместе за длинным столом в высоком совете, куда он был столь необъяснимо допущен. Теперь, обратившись без труда к внутреннему своему благоприобретенному интернету, Нестреляев доподлинно узнал имена их. Это были, как он и предполагал, нестреляевский святой – Сергий Радонежский и вещий Серафим Саровский, его же мощи недавно счастливо обретены. Третий ему пока не открылся, из чего Нестреляев заключил, что возможности встроенной в его мозг системы ограничены, с чем легко смирился.
Так вот, эти трое святых – двое разгаданных Нестреляевым и один безымянный – посмотрели на него таким ласковым, простодушным взглядом, каким умеет глядеть только русская святость. Заговорили такими кроткими словесами – и зверь лесной бы умилился. А уж наш-то Нестреляев сызмальства был благонравен, что твой бел конь среброузден. Они ему сказали только то, что он и сам в глубине души знал. Что пусть де не смущается сомненьем. Что невесть ни дня ни часу, в животе и смерти Бог волён. Человек яко трава, дни его яко цвет сельный тако отцветет. Сии слова он и прежде чёл. Не его печаль, сколько веку ему отпущено. Пусть делает с тщанием, что ему определено, а уж на какую землю семя упадет – то в руке Божией. Как в Священном Писании? Иное семя упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали, вот так-то. Святые еще что-то говорили в унисон, все тише и тише, и медленно таяли в воздухе. На душе у Нестреляева полегчало. Вот и он с благословеньем, а то все отверженный Агасфер да какое-то оперное лесное чудище.
Мои футурологические наклонности отступают перед высотой тех часов, когда в подлинном, нерукотворном вертепе игрался последний акт мистерии «Проводы тысячелетья» – для отстающей России, которая лет пятнадцать просомневалась, куда ж ей плыть. Празднество длилось всю ночь и ушло с рассветом. Пока мир спал, паровоз подцепили с другого конца состава, и поезд пошел на всех парах в эру России. С окончанием действа Агасфер вроде бы отвязался от Нестреляева. Надолго или навсегда – про то пока не ведаю. И получил ли прощение, тоже не знаю. Иной раз я чувствую, что подключена к тому же таинственному интернету, но не умею толком в него войти. Ты же, друг читатель, на всякий случай смотри получше на ночных улицах, не идет ли кто рядом с тобой.
Что же будет с Нестреляевым дальше? После первого акта мистерии он получил недолгие счастливые каникулы в облаках над весенней землей. Покуда шел второй акт, его, как ты, читатель, уже выучил, подключили к глобальному информационному полю. Что же подарят ему по окончании третьего акта, раз уж он заделался любимчиком высших небесных чинов? Как ты думаешь? Не лети же, пташечка, в мой зеленый сад, воротися, молодость, лучше ты назад? Ну, не совсем так просто.
Росинанта ему оставили, а ослик исчез вместе со своим ехидным наездником. Я не завидую ослику, если Агасфер будет вечно возить на нем свой тяжкий грех.
В одиночестве и сладостных мечтах о грядущей славе отечества наш герой проделал обратный путь паломника в Россию. Что ждет его на родине? Не спрашивай меня, читатель. Я не более осведомлена о его дальнейшей судьбе, нежели о своей собственной. Во всяком случае, счастье вновь увидеть родную землю ему уже даровано. Получит ли он что-нибудь сверх того от патронирующих его чинов небесного ведомства? Не знаю, не знаю. Пока что он тихо едет южными степями, зелеными и пустыми. Никакой цивилизации, kein. Изредка поодаль мелькнет всадник. Тоже какой-то одиночка, по виду похожий на того половца, с которым князь Игорь бежал из плена. Видно, Нестреляев опять попал в начало второго тысячелетья от Рождества Христова. Уж не определено ли нашему летопроходцу прожить его насквозь? Едет и поет весьма красивым баритоном, не стесненный ничьим присутствием: «Зачем, о поле, смолкло ты и поросло травой забвенья?».
Глядь, снова кто-то к нему пристроился, едет рядом, ноздря в ноздрю. Нестреляев покосился и увидал того третьего, неопознанного святого, что уж являлся ему около Вифлеемской пещеры. И только узнал, как тот стал на глазах меняться. Там, возле вертепа, был весь, как лебедь, поседелый, говорил таким высоким шепотком, да такие благостные слова. Тут на глазах помолодел и сделался больно дебел. Кольчуга обозначилась на необъятной груди, конь под ним раздобрел на глазах, а седок проворчал что-то неразборчивое глубоким басом.
Теперь Нестреляев разглядел его окончательно – Илья Муромец Печерский, воитель из воителей.
Снова в мое повествованье вторгается богатырь и того гляди наломает дров. Зачем это Илья возле вертепа объявился? Что в судилище не был зван – то не диво. Уж он-то явно муж войны, а не совета. Правда, силушки прибавит любой компании. Сиди тогда Нестреляев за длинным столом с ним рядом – нипочем не грохнулся бы в обморок. Энергодонор этот Илья, эталонный символ русского народа. Батюшки, да ведь Нестреляеву именно такой дядька и нужен – ходить за ним. Жаль, что Нестреляев крещен не во имя его. Хорошо тому, чью сторону такой Илья держит, и плохо было князь Владимиру с ним ссориться. Опять Нестреляеву Бог послал. Авось либо и письму нашего героя силы прибавится. Надо бы.
