— Выкинь это из головы. — Мария заставила себя улыбнуться.
Она не спала ночь. Думала о муже, который лежит в больнице. Далекий, он стал ей ближе. Из окна второго этажа можно было разглядеть больничные огни — маленькое облачко Млечного Пути. Правда, это было еще вечером. А теперь ночь, огни погасли. Ветер нагнал дождь, и он принялся стучать по крыше, вызванивать по жести труб. Минутами Марии казалось, будто дом под ветром кренится, как корабль на волнах. А это просто ее на миг сморил сон, короткий и беспокойный, как дождь, ветер и ночь за окном.
Без конца возвращалась она к перемене, которую заметила в Йозефе. И хотя одержанная победа не могла ее не радовать, ей словно бы слышался далекий зов смерти.
Мария уснула. Проснулась от знакомого крика: «Йозеф!»
Про старуху она забыла. А старуха там. Внизу. Во тьме. И наверняка задыхается от злости, что не слышит тиканья своих часов.
Мария встала, накинула халат и пошла вниз. Вот когда она все ей выскажет. Все проглоченные прежде слова просились на язык. Она больше не могла сдерживаться — побежала, перепрыгивая через ступеньку, поскользнулась и чуть не свалилась вниз, во тьму.
В первом этаже было тихо. Мария вошла в комнату. Тихо и темно. Зажгла свет. Старуха открыла глаза и спросонья пробормотала:
— Что случилось?
— Вы звали.
— Я? От вас, от сумасшедших, и ночью нет покоя.
— Вы звали. Сына вашего увезли в больницу, а вам все неймется, кричите, зовете. Так без конца и будете звать. — Голос у Марии сорвался, полез куда-то вверх и перешел на визг. «Господи, кажется, я тоже визжу», — мелькнуло в голове, но понизить голос она не могла.
— Дура, — презрительно произнесла старуха.
«Останешься тут одна, — слышала Мария голос Йозефа. — Одна. Видно, часы у нас с тобой были не в порядке…» — Голос звучал совсем рядом.
— Погаси свет, — приказала старуха. — Погаси и убирайся!
Мария сделала шаг к двери. И только тогда заметила кучу досок, из которой кое-где торчали гвозди. Часы в застекленном футляре еще стояли у стенки так, как их поставил Йозеф.
Мария рванулась к часам и носком домашней туфли разбила стекло. Часы свалились набок. Мария вскочила на них и обеими ногами стала топтать футляр, не обращая внимания на то, что стекло разрезает кожу. Она с наслаждением слышала треск дерева, скрежет осколков и металлический нутряной стон ненавистного времени. Вслед за чувством облегчения пришла невероятная усталость.
Задыхаясь, оставляя кровоточащими ногами следы, Мария вышла из старухиной комнаты. В ушах стоял треск, дребезжанье, скрежет. Криков старухи она не слышала — только звуки побоища.
— Слава богу! — кричала она, поднимаясь по лестнице. — Слава богу!
Мария не понимала, почему выкрикивает именно эти слова, и неприятно было, что она производит столько шума.
А с ног на чисто вымытые ступени стекали капельки крови.
Опять зарядил дождь. Майский дождь тонкими, длинными струйками падал на цветущую сирень, а небо было матово-молочное, набухшее влагой. Через раскрытые настежь окна шум дождя и прохладная сырость проникали в комнату. В шелесте падающей воды терпеливый слушатель мог бы найти утешение.
Человек, сидевший посреди комнаты на единственном стуле, не обращал внимания на дождь. Сидел выпрямившись, положив руки на колени, и время от времени проводил ими по туго натянутым черным брюкам, точно вытирая ладони. Шум капель в кустах ничего для него не значил. Человек был глуховат и очень стар. Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой.
Покойница лежала на столе в раскрытом гробу. Крышка гроба была прислонена к стене, а стол служащий погребальной конторы накрыл черной скатертью с бахромой. Стол уже не был похож на стол, а мертвая — на живую.
Она лежала в гробу, словно в колыбели, которая росла вместе с ней все семьдесят лет и вот, наконец, заново приняла ее в свое лоно. Лежала в нарядном черном платье, скрестив на груди руки, неподвижная и далекая.
В домике, где стоял гроб, была вот эта комната, с покойницей, и рядом еще маленькая, узкая кухонька. Все дома в этом старом рабочем поселке были такие. Теперь здесь оставалось совсем мало жителей. Большинство перебралось в город. Не за горами и тот час, когда город вклинится в этот поселок и последним обитателям придется покинуть свои домишки.
До того, как пошел дождь, старика и покойницу навещали соседи. Это были старые люди, и каждый приносил с собой частицу давно минувших времен. Но дождь, припустивший на склоне дня, отделил домик и комнату с покойницей от всего света, никто больше не приходил, кроме томительно тягучего вечера.
Служащий погребальной конторы ушел в полдень. С тех пор старик так и сидел тут. Как только он взглянул на черный блестящий гроб, его начала преследовать одна мысль. Длинная — если так можно сказать о мысли, — длинная и широкая, она наполняла старика, ни для чего больше не оставляя места. Это вовсе не была какая-нибудь глубокая мысль, просто перед его взором возникла картина, воскрешавшая очень давние события.
Пока попрощаться с мертвой приходили соседи и знакомые, пока здесь разговаривали, мысль не могла развернуться, картина оставалась неподвижной. Нужно было отвечать на вопросы, рассказывать, как у жены вдруг отказало сердце, где она в это время стояла, да когда это случилось, как он поднял ее и положил на постель, еще думая, что кладет живую, и что потом сказал доктор, и когда приедет из Остравы сын. Он отвечал, но мысль требовала его всего, целиком и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу в ожидании своего часа. Дождь перекрыл пути к их домику — и этот час наступил.
Старик, моргая, глядел на блестящий черный гроб и одновременно всем телом прижимался к памятнику в далеком городе. Памятник весь влажно блестел — от могучего постамента до коня, на котором восседал какой-то генерал или герцог. Стоял март, с утра стлался туман, и теперь со статуи на гранит постамента стекали струйки воды.
После полудня туман прорвался и открыл площадь вокруг памятника. Ни души. Площадь совершенно пуста. Жалюзи лавочек спущены, ставни, где они были, тоже наглухо закрыты. Потом сквозь разрыв в тумане пробилось бледное солнце. Но согреть оно не могло.
Когда вызванивали полдень, он еще прятался, скорчившись за грузовиком с простреленными шинами. Там его пробрал холод, хотя от напряжения бросало в жар. Винтовка в руке казалась вырезанной изо льда.
Он не мог понять, как это получилось. Рабочие отряды закрепились на другой стороне площади, а он, хоть и был из их рядов, почему-то, присев на корточки, прятался за грузовиком здесь, на противоположной от них стороне. Где-то за его спиной, в близлежащих улицах, готовились к нападению полицейские команды. В двадцать первом в Саксонии была порядочная заваруха.
Памятник стоял на площади прямо против него. Добраться бы туда и спрятаться за гранитный постамент. Если бы это удалось, он мог бы потом без особых затруднений попасть на ту сторону площади, к своим.
Как только туман прорвался, он стал мысленно измерять расстояние. И вдруг выскочил из своего укрытия, побежал, петляя, прыгнул за гранитный постамент и прильнул к нему всем телом. Уже прижавшись к блестящему гладкому камню, понял, что в него стреляли. На бегу уголком глаза успел заметить тень. И вот — тихо, пусто. Массивная плита постамента укрывала его со стороны, где подстерегала опасность. Смерил глазами второй отрезок пути, от памятника к товарищам по оружию, С этой стороны площади был сквер, суливший укрытие за кустами и деревьями. Он все продумал, рассчитал и все-таки не побежал… Но теперь почуял новую опасность. Он был не один около памятника.
Сначала — только ощущение: по другую сторону памятника кто-то прячется. Неопределенное ощущение: за постаментом прячется враг. Скорее всего тот, что стрелял во время перебежки. Слишком усердный враг, который, преследуя его, добежал до самого памятника.
Это казалось чем-то не совсем реальным, напоминало детскую игру в прятки. Стоят, прижавшись к влажному граниту друг против друга, словно считают считалку, одни посреди пустой площади, а все уже спрятались. И стоят так, затаив дыхание.
Эта картина, эта длинная мысль неотступно преследовала его. Притиснутый к мокрому от тумана блестящему граниту, он ждал смерти. Напротив, за камнем, смерть перезаряжала винтовку. Он слышал звяканье металла о металл. «Которая из этих пуль?» — мелькнуло в голове. Глупо было думать о близости конца, но не думать он не мог.
Когда смерть подстерегает тебя вот так, рядом, в такой момент ты всегда один. Конечно, там, по ту сторону площади, где-то в узких улочках, были товарищи, друзья. Немцы и несколько чехов, пришедших, как и он, в Германию на заработки и теперь принимавших участие в общем деле. Все рабочие. Однако, чтобы присоединиться к ним, нужно было остаться в живых. Перебежать от памятника в одну из улочек на той стороне. Но если он побежит, неизвестный высунет голову из-за памятника и выстрелит.
