И эта любовь умрет во мне и родится любовь новая, обновленная, любовь к совсем другой девушке. И я буду снова счастлив, но без прежнего фанатизма. Это был шанс, маленький, но все же шанс отказаться от страшной, фанатичной языческой любви, как я теперь это называю, чтобы обрести новое чувство. Но тогда все было тщетно. Здравый смысл, получив возможность выговориться, был благополучно забыт. А между тем на часах уже была половина одиннадцатого утра, и я понял, что если сейчас не займу себя каким-нибудь делом, то просто сойду с ума от переживаний, самобичевания и жалости к самому себе.
Я честно пытался заняться чем-нибудь. Сначала я включил компьютер и решил поработать над статьей, которую обещал сделать как только закончатся экзамены. Но работа не шла. Я думал над каждым словом, постоянно ходил курить на лоджию, затем опять садился работать. Но вместо ровных рядов строчек передо мной вставало лицо Яны с мокрыми от слез глазами. Я выключил компьютер и сел читать книгу, при этом убеждая себя, что список литературы на следующий семестр выглядит устрашающе. Но едва я прочитал страниц десять, как понял, что постоянно теряю нить повествования. И тогда я с ужасом осознал, что ничем полезным заняться не смогу.
Я прекрасно понимал, что лучшим лекарством в подобном случае является разговор по душам. Но я не знал ни одного человека, который мог бы меня сейчас понять, проникнуться моей бедой. Большинство моих друзей похлопали бы меня по плечу и сказали, что, мол, молодец, Андрюха, бросил эту шлюху, которая гуляла налево.
Мама бы вообще сказала, что это Господь показал истинное положение вещей. У мамы как что необычное случается, так она сразу видит в этом Божье провиденье. Я, конечно, не спорю, что Господь нередко вмешивается в то, что творится на Земле, иначе бы тут вообще был один сплошной бардак и хаос. Но я не думаю, что Господа Бога, который наверняка сейчас занят более важными вещами, например политикой или мировой экономикой, или непрекращающейся ни на минуту войной на Святой Земле, вряд ли волнует судьба московского студента и его взаимоотношения с сокурсницей. По поводу себя я никаких иллюзий не питал.
А мой папа вообще произнес бы глубокомысленную речь о том, что на своих ошибках надо учиться, затем он вспомнил бы пару десятков похожих историй из собственной жизни и под предлогом просветления головы поручил бы мне какую-нибудь важную, на его взгляд, работу. Например, набить ему очередной договор или что-нибудь в этом роде. Так что говорить мне было не с кем и, как оказалось, незачем. И я, полностью раздавленный своим безысходным чувством любви не нашел ничего лучшего, чем пойти погулять. Не сидеть же дома, в четырех стенах, слушать гул вентилятора, баюкать свою израненную любовью душу, смотреть в потолок и гадать, когда же отпустит меня эта страшная агония любви.
Выйдя из дома, я долго стоял у подъезда и решал, куда же мне пойти. Выкурив две сигареты, я пришел к выводу, что идти мне, в общем-то, некуда. Когда в связи с окончанием сессии в жизни появляется огромное количество свободного времени, то ты отчетливо понимаешь, что девать-то тебе его некуда. Тем более, очень многие планы на летние каникулы я связывал с Яной. Яна… При мысли о ней мое сердце снова болезненно сжалось. Я достал из рюкзака бутылку минералки, хлебнул, а затем просто зашагал куда глаза глядят.
День был жарким и немного душноватым. Солнце успело основательно прокалить асфальт, но я не обращал внимания ни на жару, ни на духоту, ни на палящее солнце, я просто вышел из дома и шел без определенной цели.
Как же изменился мир, когда из него исчезла щемящая радость любви. Несмотря на залитые летним солнцем улицы, мир мне тогда казался серым и безжизненным, люди снова, как в далеком детстве, напоминали чудовищ, лишь для маскировки надевших человеческие личины. Я старался идти быстро и чувствовал, как с каждым шагом какая-то страшная, жуткая сила сдавливает мне железными тисками грудь. Это сила готова была раздавить мою душу, вырвать сердце и бросить пульсирующий красный комок на раскаленный, покрытый пылью асфальт. Агония продолжалась, а я все шел вперед, и с каждой минутой мысль о том, что теперь-то уж точно моя жизнь кончена, становилась все более навязчивой.
Я жил, да и сейчас живу, между станциями метро Красногвардейская и Домодедовская. Район у меня спальный, достаточно тихий, драки бывают редко. Еще каких-нибудь двадцать лет назад здесь были деревни, а вокруг них — обширные яблоневые сады. Потом здесь построили многоэтажные панельные дома, большую часть садов вырубили. Однако небольшие островки прежнего яблочного изобилия остались.
Я шел по яблоневому саду, расположенному аккурат под моим окном. Наиболее красив этот сад весной, когда деревья покрываются белыми и чуть розоватыми лепестками. У древних кельтов существовало поверье, что после смерти душа человека отправляется на яблочный остров, на Аваллон, где пребывает в вечном блаженстве. Согласно одной из легенд, на этот остров отправился и любимый мною король Артур. Так что весной под моим окном все вокруг превращается в подобие кельтского рая, да и сейчас сад выглядел красиво. Это через два месяца алчные до дармовых яблок жители окрестных домов придут с пакетами, будут лазить, ломать ветки, и все ради маленьких, очень кислых зеленых яблок, которые и годятся-то только на варенье.
Я, помню, подумал тогда, что если бы мне сейчас предложили переселиться в этот самый рай древних кельтов, на яблочный остров, то я бы согласился только с одним условием — чтобы я навсегда мог забыть Яну, будто бы ее не было никогда в моей жизни. Я бы бродил по садам, вдыхал аромат цветущих яблонь и пребывал в сладком, вечном забвении. Так незаметно для себя я пришел к мысли, что мне не хочется теперь жить, потому что эта самая жизнь, которую я еще день назад безумно любил, потеряла для меня всякий смысл. И все, что было мне дорого, чем мне было интересно заниматься, все это так или иначе напоминало о Яне. И поэтому я просто упрямо шел вперед, особо не задумываясь о направлении.
Так я незаметно для себя вышел на Каширское шоссе и побрел вдоль трассы. Каширка в девяносто восьмом году еще не была похожа на вечно стоящую и гудящую пробку в период с восьми утра и до двух пополудни. Машин было много, и они проносились мимо меня, источая грохот и смрад. А я шел, вдыхая едкий запах пыли, бензина и удушающей жары. Когда я совсем уставал, то просто садился прямо на асфальт, жадно пил успевшую нагреться минералку, курил и продолжал идти дальше.
Так я прошел Борисовские пруды — водоем настолько грязный, что, как мне рассказывали, там когда-то поймали рыбу с двумя головами. Но тем не менее народ, одуревший от жары, упрямо лез в грязную воду. А я брел и брел дальше. И мне казалось, что эта дорога будет бесконечной для меня. И я буду вечно идти под гул машин, в пыльном и жарком чаду. Но, тем не менее, мне все-таки стало чуть-чуть легче на душе. Я шел и шел вперед, и в голове моей крутилась только одна мысль: моя жизнь кончена, а любовь разбита, и ее острые осколки безжалостно впились в мое сердце и терзают меня. Агония продолжалась. И при мысли о том, что эта страшная душевная боль не прекратится никогда, мне становилась страшно, и чтобы хоть как-то подавить этот липкий, удушающий страх, я упрямо брел по пыльной обочине Каширского шоссе.
Теперь затрудняюсь точно сказать, сколько часов я так брел, терзаясь от душевной боли и полного отчаяния. Но, видимо, я настолько был поглощен своим горем, что даже не заметил, как рядом со мной, стараясь идти в том же темпе, что и я, шел какой-то человек. Причем я до сих пор толком не знаю, откуда он взялся, поскольку момент, когда он присоединился ко мне в моей безумной пешей прогулке по пыльной обочине шоссе, остался для меня незамеченным. Человек шел не торопясь, на его лице была улыбка, и он то и дело посматривал на меня. Я помню, что у меня возникло странное чувство, будто он, этот совершенно незнакомый человек, шел со мной рядом от самого моего дома, только я по какой-то очень странной причине не замечал его раньше.
На вид ему было что-то около тридцати с небольшим. Он был высокий и худой. Шел он легко и свободно, расправив плечи и постоянно улыбаясь. И эта улыбка с первых минут показалась мне удивительно мягкой и успокаивающей. У него был узкие скулы и чуть смугловатая кожа. Светло-русые волосы ниспадали до плеч. Он был одет в белые брюки и белую просторную рубашку с коротким рукавом, ворот который был расстегнут. Кожаные сандалии, надетые на босу ногу, мягко ступали по пыльной обочине, и его ноги были в пыли. Не знаю почему, но именно то, что его ноги были в пыли, особенно четко отпечаталось в моей памяти. Он носил аккуратную бородку и усы. И я видел, как капельки пота блестели у него на лбу.
Незнакомец обратил внимание, что я наконец-то заметил его, но ничего не сказал мне, а только еще более приветливо улыбнулся и продолжал идти рядом со мной в одном ритме. И так мы шли какое-то время, пока я, наконец, не решился с ним заговорить.
