— Когда вы выписались из роддома, вы часто виделись? — спросил адвокат.
— Только пока ребенок был в инкубаторе, потому что она хандрила, потому что еще не могла вернуться на работу и еще потому, что вечером, именно вечером дом был особенно пустым.
Кэти попала на автосвалку впервые. Она и подумать не могла раньше, что когда-нибудь окажется в подобном месте. Еще с дороги она заметила поселение цыган, которые осваивали свободные земли, а тут еще и свалка битых машин, посреди лысых холмов, на которых торчат два-три загибающихся дерева — назвать такое можно было только «забросом» «пустырем», и, словом, которое она долго не могла вспомнить, «разрухой». Потерянное для жизни место в конце песчаной тропы, железо вокруг, и собака, привязанная к шине от грузовика. Она не думала, как живет Лили в заброшенном фургоне посреди кладбища битых машин, она думала о себе. Как это было на нее не похоже, она искала поддержки и помощи у той, которая так жила, можно сказать, не по-человечески. Она сама жила не по-человечески, поэтому присутствие Лили ее вполне устраивало.
Но почему они оказались в такой яме, она спросила намного позже. Как женщина, с которой она провела все свое детство, могла жить на помойке?
— Я здесь всегда жила, — ответила Лили.
— И в детстве тоже?
— В детстве тоже.
— Прямо как в Израиле, — пояснил волосатый великан, ковыряясь в автомобильных обломках.
Он хотел рассказать ей о тамошнем режиме строгой экономии и засухе. Она же хотела, чтобы взорвалась бомба — и машины разбросало по всему полю.
— Сегодня вечером здесь будет жарко, — продолжил он. — Спустим собаку.
По ночам кладбище автомобилей особенно притягивало бомжей — тут всегда было, чем полакомиться. Он указал на ружье, которое стояло у стены — карабин, чтобы ходить на кабана, и целую коробку патронов, из которой взял жменю и подбрасывал в руке, будто проверял на вес.
— Здесь мы в безопасности, — сказала Лили, улыбнувшись.
Безопасность, защита-это по его части: Джефф служил в жандармерии и в спец. службах, объехал весь мир. — Он был в отряде десантников в Колвези, — добавила Лили.
— Меня три года готовили в лагере в запретной зоне, — сказал Джефф.
Судья спросила у Кэти, когда, по ее мнению, произошли события при Колвези. Она не знала, она даже не знала, где находится Колвези. Когда Лили рассказывала про это, она думала, что речь об Израиле. Да, об Израиле, потому что они еще о кибуцах говорили тогда.
— То есть вы даже не заподозрили, что мужчина сорока лет не мог оказаться в отряде десантников в Колвези?
— Нет, — ответила Кэти.
Кому-кому, но Лили хотелось верить, причем всему, к чему она прикасалась.
— И даже в историю с автосвалкой, и даже Джеффу? — настаивала судья.
— Да, — ответила Кэти.
— Где были ваши мозги?
Однажды, еще ребенком, Кэти наблюдала, как куры закрывают глаза. Обнаженное веко, которое поднимается на глаз, а не опускается, и от этого вытягивается, становится тоньше, поглощая взгляд, ее завораживало. После такого открытия она стала подолгу выжидать сидя, не шелохнувшись, когда круглый, живой глаз резко затухнет в глубокой дремоте без всяких видимых на то причин. Она также подметила, как исчезает взгляд у других пернатых: голубей или уток, но с курицей все происходило страшнее из-за длительности момента, как в приступе эпилепсии. Когда курица приходила в себя, она встряхивалась и мотала головой.
Позже, когда ее обвинят в том, что она ничего не замечала вокруг, она решит, что ее глаза механически не способны на такое, что она слепая, как курица. Разве не это они имели в виду, что она вела себя как слепая? Как могла она заметить почти микроскопические детали? Она прекрасно все видела, как через лупу глазами с ресницами из перышек, окаймлявших желтые куриные веки в виде тонкой восковой пленки; она видела серых слоников на одежках Анжело, пластиковую фигурку нападающего Папена, действительно на него похожую, которая стояла на компьютере Малу, но она не видела остального, как отдалился муж, как не раз изменял ей. Выяснилось, что Малу была у него не первой.
Поэтому, отвечая на вопрос судьи, она призналась, что не видела, ни как низко пала Лили, ни каким опасным был Джефф. Более того, когда она вспоминала прошлое, чтобы обнаружить в произошедшем детали, которые могли бы ее насторожить, то она ясно видела, что собака была привязана скользящим узлом к шине грузовика; еще она видела, и даже очень отчетливо, синие цветочки на белой пластмассовой чашке, в которую Лили налила кофе. А где его сварили? Откуда взялся кофе? Даже если кофеварка и была, она ее не запомнила. Она бесконечно крутила вокруг пальца чашку и букетик незабудок.
Когда Кэти в мыслях возвращалась в тот фургон, он казался ей землей обетованной, ее не удивило, что именно там у Лили с Джеффом появился план про Израиль. Пустырь, на котором стоял фургон, был для них как взлетная полоса у моря, трамплин для прыжка в Израиль. Менее чем в пяти километрах от дома, она открывала для себя новый мир, в котором были свои порядки. Она оказалась на некой нейтральной полосе, отрезанная от своих проблем, рядом с теми, кто явно отличался от привычного для нее окружения. Она не сочувствовала их нужде, наоборот, ее восхищало то, что они все бросили и совсем не зависели от материального мира. Все, что связывало ее, все, что она так боялась потерять, они оставили по доброй воле, это ее успокаивало. Можно ничего не иметь и при этом быть уравновешенным, приветливым, внимательным.
И речь ее полилась. В фургоне ее голос зазвучал громче, она брала такие высокие ноты, которых раньше и не знала. Этот голос никогда бы не прорезался из ее уст дома, потому что с детства ее приучили понижать голос, а позже она сама за собой следила, чтобы не разбудить Оливье или не мешать работать Тони. Здесь наружу выплескивались и чувства, которые раньше строго контролировались. Она никогда так громко и долго не рыдала, даже на похоронах бабушки, где была безутешна и почти сорвалась, когда двоюродная сестра сказала ей, ввиду своей изощренной набожности, что нужно наоборот радоваться, что бабушка теперь на небесах, среди ангелов.
Там, в фургоне, рядом с Лили, которой она всегда все рассказывала, и никогда не скрывала даже самого потаенного, она переходила от рыданий к смеху, совершенно беспочвенно, разве что из-за капли спиртного в чашке со сладким кофе. Джефф предлагал: «По капельке». И, несмотря на то, что в фургоне было жарко от печи, капал ей на дно чуть-чуть анисовки. И разговаривать она стала не как обычно, а словами Лили, словами, от которых сама приходила в удивление, и которые повторяла, чтобы услышать их со стороны, понять и порадоваться им. Она говорила, как Лили, и теперь даже как Джефф — с глубоким сарказмом и необычайной пылкостью. Они всегда были будто в припадке. Лили корчилась от смеха, Джефф задыхался от гнева. Кэти думала, что умение издеваться над всеми и все вокруг разрушать грубостью — страшная сила. Всплывали в памяти отдельные эпизоды с Тони, где он выглядел особенно смехотворно и гнусно, и которые она сразу же подбрасывала для шуток и оскорблений. Они умели убивать словами. Все испепеляли одним махом.
Возвращаясь к себе, Кэти часто сожалела, что заразила свое пристанище — фургон всякими историями. А стоило ходить к Лили, просто чтобы отдышаться, оставив свои заботы за дверью. Вскоре все разговоры начали сводиться исключительно к принудительному разрыву с Тони, провокационному поведению Малу, и, особенно, к предчувствию, что ей придется воспитывать детей, постоянно опасаясь, как бы эти двое их не выкрали, потому что, встав на путь разрушения, они не остановится ни перед чем. Лили слушала ее, жалела, сочувствовала так, как не сочувствовала даже мать, которую вся эта историю стала раздражать, она только повторяла, скорее для самоутешения в связи со смертью отца, что «пора перевернуть страницу», что «хватит терять время», что «нужно думать о хорошем», и, решив подкрепить слова действиями и насладиться жизнью, она тут же собралась в круиз.
Лили смотрела на ситуацию свежим взглядом, внимательно слушала. С каждой последующей подробностью, которую ей раскрывала Кэти, она все больше возмущалась. Не могла понять. Да-да, не могла понять, почему мужики такие трусливые, мир такой несправедливый, а Малу такая извращенка. За ее спиной Джефф качал головой, тронутый этим рассказом. Как они могли так отнестись к Кэти? Такая славная женщина, к тому же примерная мать, которая совсем недавно пережила преждевременные роды. Как этот тип мог бросить ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в его помощи, а эта особа, кстати, даже не дрогнула, соблазняя его, помешав ему тем самым выполнить свой долг, и он еще собирался выкрасть детей — Джефф был вне себя от ярости. Сжимал кулаки.
Это именно то, что хотела услышать Кэти, именно то, в чем ей раньше отказывали, для проклятых любовников она хотела приговора без права на обжалование, а не всеобщей доброжелательности и снисхождения к их страсти, которой оправдывают нарушение любых законов. Она мечтала о том, чтобы общество отвергло Тони и Малу, чья фантазия от этого, похоже, стала буйствовать с новой силой. Словом, она лишилась не только мужа, но и общественного поощрения, которым утешалась всю свою жизнь — двойное предательство вдвойне, двойная несправедливость. Признание ее горя, жалость, которую она получала в фургоне, — бесценны, как родник в пустыне.
